Мотылек - Поппи Адамс

Из-за того что окошки церкви были маленькими и располагались высоко над землей, даже в самый солнечный день внутри было сумрачно. Когда вас в конце концов выпускали во внешний мир, вас сразу ослепляли свет солнца и свежий воздух, поэтому я всегда считала, что этот внешний мир более духовен, чем церковь.

Я опускаю глаза на суету рыжих муравьев на утоптанной земле у меня под ногами – входя в муравейник у основания старой березы или выходя из него, насекомые беспорядочно сталкиваются друг с другом. Вглядевшись, я замечаю, что они заняты делом, – несут в свой дом кусочки свежих листьев. Одновременно у меня возникает чувство, что здесь чего-то не хватает, но чего именно, я пока сказать не могу. Муравьи кажутся мне чересчур суматошными, а их желание накормить потомство – каким-то чрезмерным даже для них. Они словно утратили ощущение порядка. Я ввожу палец в щель, которая служит главным входом в муравейник, срываю кору и вижу, как в глубине извивается огромная розовато-белая личинка, то сворачиваясь в клубок, то выгибаясь дугой. Моя догадка подтвердилась, и я довольно щелкаю языком. Как жаль, что рядом нет никого, кто засвидетельствовал бы точность моей интуиции! Может, я и не разбираюсь в людях, но насекомых я чую нутром. Эта личинка – не муравьиная, она принадлежит самозванцу, коварно воспользовавшемуся негласной договоренностью между муравьями и березой, согласно которой насекомые кормятся листьями дерева и попутно удобряют его отходами своей жизнедеятельности. Однако этот толстый паразит обманул муравьев. Он подчинил себе муравейник, расшифровав систему химических сигналов, которыми обмениваются эти насекомые, и велев им все лето напролет кормить его, а сам наслаждается праздным бездельем. Муравьи ухаживают за огромной белой личинкой, не осознавая, что вскоре она перестанет довольствоваться вегетарианской пищей и поживится собственными личинками муравьишек, про которых они почти забыли. Самозванец обжирается до такой степени, что не в силах сдвинуться с места, но когда он захочет перебраться в очередной муравейник, он просто отдаст муравьям соответствующее приказание – и те, подобно маленьким роботам, поднимут его и понесут.

Прислушиваясь к звукам службы, долетающим из церкви, я одновременно наблюдаю за муравьями, самозабвенная работа которых обретает совсем иной смысл в соседстве с христианским обрядом. Я вижу целостность жизни, бессмертие природы, смотрю, как личинка-божество управляет судьбой муравья и дерева, видимая и одновременно невидимая ими, – они просто не в состоянии постичь ее замыслы. Я слышу, как пастор рассказывает о глухом учителе музыке, и наблюдаю за порабощенными муравьями, осознаю, как далек учитель от других людей и как несведущ муравей, как он подчинен воле личинки-божества и покорен ею. Червяк-тиран, одинокий учитель, безропотно подчиняющийся муравей, прожорливая извивающаяся личинка, церковный гимн… Эти слова мне всегда нравились.

Господь наш бессмертен, мудр и незрим, Глаза наши долу, но сердцем мы с Ним…

После гимна пастор обращается к прихожанам с предложением вознести молитву. Я представляю себе Вивьен, которая наклоняется вперед, почти касаясь годовой святого Варфоломея. Возможно, лишь теперь она замечает свое имя на ноге статуи. Интересно, она улыбается или смущена? Какие воспоминания порождает в ее душе этот пустячок – радостные, как у меня, или грустные? Еще на прошлой неделе я бы сказала, что знаю ответ наверняка, но теперь уверенности у меня поубавилось.

Я слушаю службу лишь вполуха. Она лишь фон для моих размышлений на тему оскверненной статуи святого и порабощения муравьев, но мой разум фиксирует общий смысл фраз, долетающих из церкви, подобно приятному шуму вечеринки, которая проходит на первом этаже дома, пока сами вы дремлете на втором.

«Помолимся за обездоленных по всему миру… и в нашем приходе… за престарелых, одиноких, немощных… вспомним о Вине Ридоне, Эльфи Татт, Фреде Метреверсе, Вирджинии Стоун. Господи, даруй им свое милосердие…»

Вирджинии Стоун? В ту секунду, когда прозвучало мое имя, я наблюдала за тем, как один из муравьев аккуратно вырезает крут в березовом листе, и думала о том, что настолько запрограммированному созданию хватает соображенья выйти из круга до того, как он отсоединится от остальной части листа. Может быть, мне показалось? Как я уже сказала, я почти не прислушивалась к словам проповеди, но, прокрутив голос пастора в голове, я прихожу к выводу, что не ошиблась, – он действительно сказал «Вирджиния Стоун». Я удивлена – на кой черт они молятся за меня? Я не больна и не одинока. Быть может, это дело рук Вивьен, которая пытается оправдать мое отсутствие в церкви?

Сейчас я скажу вам нечто такое, что вы вряд ли узнаете от кого-либо еще. Услышать, как в церкви произносят ваше имя, как пастор просит о помощи Бога, в которого вы не верите, – это очень необычное ощущение. Если бы они догадались, что я здесь и слушаю их, стоя за лавром на краю кладбища! На секунду мне представляется, что это мои похороны, что Вин Ридон, Эльфи Татт и Фред Метреверс как-то выкарабкались, а я умерла, и они пришли воздать мне последний долг. Вин, Эльфи и Фред – я никогда не встречалась с ними, но, по всей видимости, со здоровьем у них не лучше, чем у меня.

Когда служба заканчивается, дверь церкви раскрывается и я вижу пятерых сурового вида пожилых людей, выходящих следом за пастором. Я и не ждала, что из церкви бурным потоком хлынут все жители деревни, но сейчас я не вижу ни деревенских ребятишек, ни парадных воскресных нарядов, ни даже шляпок. Вивьен погружена в беседу с другой старой женщиной; они по тропинке идут к дороге. Я уже собираюсь покинуть свое укрытие – мне надо вернуться в дом до Вивьен, – но тут замечаю, что она остановилась. Вивьен что-то тихо говорит своей спутнице, поворачивается и уверенно идет в мою сторону, глядя то ли на меня, то ли на жесткие блестящие листья лавра. Но как она узнала, что я здесь? И что мне говорить? Вивьен проходит через три ряда могил. Мне кажется, что наши взгляды встречаются, и я опускаю глаза и вновь начинаю рассматривать муравейник и личинку Maculinea, изображая задумчивость для Вивьен. Но время идет, а Вивьен все нет. Подняв голову, я вижу, что она свернула направо и через пролом в ограде прошла на тот самый дополнительный участок кладбища, который когда-то был частью сада пастора, но потом был передан в распоряжение мертвых. На этом участке похоронены все наши родственники. Сама я никогда не навещаю могилы, и мне даже не пришло в голову, что Вивьен могла направиться туда. Видимо, она так меня и не заметила и не знает, что я сижу на корточках за этим кустом.

Я не вижу Вивьен, но если она стоит у могил наших родных, до нее здесь рукой подать: она сейчас по другую сторону ограды, парой шагов левее. Я как можно тише перебираюсь на вытоптанную землю и замираю на месте. Мне даже кажется, что я слышу ее дыхание. Все так же пригибаясь к земле, я слегка поворачиваюсь и наконец нахожу то, что искала, – просвет в листьях, через который мне видно ее спину. Нас разделяют от силы три шага.

Твидовый пиджак болотной расцветки на спине Вивьен натянулся – она склонилась над могилой Мод. Небольшой разрез на ее средней длины юбке расходится, и я вижу на задней поверхности ее колен гладкий нейлон и выпуклые багровые вены, так похожие на мои. Она застывает в этой позе надолго, а мы с лавром смотрим на ее вены. Мне не видно, что она делает, – гладит траву или читает надпись на надгробии, ею же и составленную. Только имя и даты, и никаких указаний на то, чем эта потеря обернулась для будущих поколений. Смерть всегда забирает главное, и Мод вдруг превратилась в слова на камне, а особенности ее личности, ее мысли и желания, скорби и радости, мудрость, знание и понимание, накопленные за годы жизни, утратили всякое значение, обратившись в прах.