Мотылек - Поппи Адамс

Я же видела только этот цвет. Мало того, я помню лишь цвет, хотя больше всего мне хотелось бы видеть и помнить мудрость во взгляде, о которой говорил Артур.

К тому времени, как я добралась до дома, апрельский ливень уже бушевал вовсю. Черные струи с размаху хлестали по земле, подбрасывая сухую грязь и гоняя ее по дороге, так что я вымокла до нитки еще до того, как достигла крыльца. Стоя там, я наблюдаю, как перед домом прямо у меня на глазах образуются лужи, а по земле целеустремленно бегут многочисленные ручьи, прорывая русла и унося с собой землю, листья и камушки. Потом ручьи сливаются в один большой поток на подъездной дороге, в который затем вливаются потоки с полей. Дальше вода сходит с дороги и течет по канаве по направлению к речушке, уже успевшей набухнуть и собирающейся вот-вот выйти из берегов – как и всегда в сильный дождь.

Поднимаясь по лестнице, чтобы переодеться во все сухое, я слышу, что вода хлещет по крыше у меня над головой, барабаня по желобам и водостокам, которые направляют ее к трубам на углах здания. Переодевшись, и как могу вытираю волосы, собираю их с лица и затягиваю в узел. Вивьен уже в доме, и я не хочу, чтобы она поняла, что я выходила.

– Джинни, у меня для тебя сюрприз! – кричит она, завидев, как я спускаюсь по лестнице.

– Я приняла душ, – говорю я, опасаясь, что она заметит мои влажные волосы. Сама же Виви ничуть не промокла – должно быть, брала с собой зонтик.

– А у меня для тебя сюрприз! – с торжествующим видом повторяет она.

Непогода за окном как будто взбодрила и подхлестнула ее.

– Что за сюрприз?

Взяв меня за руку, она идет в библиотеку – словно меня ждет там невероятный подарок на день рождения. Но вместо подарка я вижу в углу комнаты старую женщину в инвалидной коляске и со стаканом хереса в руке. Меня изумляет то, что она каким-то образом очутилась в моем доме, – как поразил бы меня любой другой человек на ее месте.

Когда мы входим в комнату, женщина поднимается на ноги. Я сразу понимаю, кто это, и, взяв наручные часы двумя пальцами, делаю вид, что всматриваюсь в них – мне нужно выиграть несколько секунд. Обычно в таких случаях я должна сначала немного подумать, что я буду говорить, куда смотреть и как реагировать. В последнее время я очень редко встречаюсь с людьми и успела отвыкнуть от них. Мне очень хочется сбежать и закрыться в комнате наверху – как маленькой девочке. Почему Вивьен поступила так, не предупредив меня? Впрочем, в этом нет ничего нового: она знает, что я всегда была нелюдимой. Даже в молодости, когда мне в городе хотелось выпить чаю, я шла к чайному аппарату на вокзале, а не в кафе на главной улице – чтобы не общаться с людьми.

– Джинни, – произносит Вивьен, остановившись между нами с видом рефери на боксерском ринге, – познакомься с Эйлин.

– Привет, Эйлин, – послушно здороваюсь я, заставив себя поднять глаза.

Я вижу тщедушное тело, совершенно белые волосы, чуточку желтоватые спереди, и очки с толстыми стеклами, которые сильно увеличивают ее глаза, придавая им странный вид. Между нами говоря, я много раз видела эту Эйлин со своего наблюдательного пункта – она шла по дороге к церкви или назад, ждала автобуса, опускала письмо в почтовый ящик на стене дома пастора, а по вторникам после обеда навещала женщину в Ист-Лодж. Но меня она не видела ни разу.

– Привет, Джинни, – бодро отвечает она.

Мне приходит в голову, как все же странно, что мы познакомились лишь теперь, хотя много лет прожили менее чем в полумиле друг от друга в малонаселенной сельской местности. Если бы мы хотели познакомиться, то давно бы это сделали.

– Эйлин живет в Уиллоу-коттедж – том самом, в котором раньше жила ее мать, – говорит Вивьен.

– Я знаю, – отвечаю я.

Мы усаживаемся кружком на три стула. Я еще раньше заметила, как Эйлин беспокойно теребит стакан в руке, поворачивая его то так, то сяк. Вивьен наливает себе золотистую жидкость, затем предлагает мне. Но я не пью алкогольные напитки.

– Ну что, за знакомство? – говорит она.

– За знакомство, – с некоторым сомнением отвечает Эйлин, и я могу ее понять – ведь оно, по сути, было нам навязано.

Они поднимают свои стаканы.

– Джинни, а я многое о тебе знаю, – говорит она. – Правда, это было давно.

– Так, значит, тебе известно о моей работе? – спрашиваю я.

Вряд ли она могла слышать обо мне что-то кроме рассказов о моих профессиональных достижениях, которым я посвятила всю жизнь. Эйлин переводит взгляд на Вивьен с таким видом, словно ей требуется помощь, чтобы ответить правильно. Ее рука со стаканом слегка дрожит. Не знаю почему, но ее нервозность приятна мне, и я постепенно расслабляюсь.

– Ее работе с мотыльками, – кивнув Эйлин, громко произносит Вивьен.

Я решаю, что Эйлин, должно быть, глуховата, поэтому по примеру Вивьен медленно и с расстановкой произношу:

– Да, я довольно известный энтомолог, но в последнее время я этим практически не занимаюсь.

Эйлин ничего не отвечает.

– Видишь ли, руки уже не те, – продолжаю я.

Эйлин неотрывно смотрит на меня и молчит.

– Но полностью забросить такую профессию нельзя, – веду я дальше. – Она навсегда останется здесь. – Я подношу ладонь к сердцу и пару раз похлопываю себя по груди, надеясь на то, что такой язык жестов поможет собеседнице лучше понять меня.

Эйлин вновь неуверенно смотрит на Вивьен и так же неуверенно говорит:

– Да, я слышала о твоей работе.

– Мне пришлось пойти по стопам своих предков.

Мое первоначальное волнение ушло без следа. Должно быть, неуверенность в себе, которая охватывает меня, когда необходимо общаться с другими людьми, отчасти вызвана недостатком практики, и когда первый этап позади, я чувствую себя намного увереннее.

– Доверху? – спрашивает Вивьен у Эйлин, указав на ее стакан.

– Да, пожалуйста, – охотно соглашается та.

А ведь сейчас только одиннадцать тридцать утра!

Для человека, который начал с того, что сообщил мне, как много ему известно о моей работе и моей репутации, Эйлин проявляет странное отсутствие интереса к дальнейшему обсуждению этой темы. Я вполуха слушаю их с Вивьен беседу, к которой мне нечего добавить. Они говорят о том, как бы мне понравилось в церкви, о том, сколько времени отнимает у Эйлин каждую неделю уход за цветами, о том, каким большим теперь кажется дом… Потом разговор переходит на лошадь, принадлежавшую матери Эйлин, – Ребекку. После того как эту лошадь признали негодной для работы в поле, она прожила до двадцати трех лет, отличаясь очень тихим нравом, так что на ее спине даже любила спать кошка.

Все это ничуть меня не интересует. Я рассматриваю мраморный камин в противоположном конце комнаты, слева от Эйлин, – две широкие колонны полосатого серого мрамора и крашеная плитка между ними, а сверху основательная каминная полка. Мое внимание привлекает дымчатый белый кристалл, жилка которого неизвестно как затесалась в структуру серого мрамора. Его форма напоминает мне фрагмент нейрона под электронным микроскопом, который я не раз видела на фотографиях в научных журналах, – такие же длинные аксоны и дендриты, тянущиеся друг к другу в попытке установить соединение… Пока Вивьен и Эйлин обсуждают старость, новый кинотеатр, построенный в Крюкерне, и боулинг-центр, я пускаюсь в короткое путешествие по нервной системе камина, перемещаясь по неровным нейронам и подобно нейромедиатору перескакивая через синаптические щели. Вивьен с Эйлин причитают о том, как сильно изменился боулинг, – раньше в него обычно играли старики на деревенской лужайке, теперь же боулинговые дорожки найдешь разве что в пабах, к тому же они вечно заняты молодежью. Я знаю, что если смотреть на какой-то узор достаточно долго, можно заставить его двигаться и менять форму, а потому пытаюсь мысленно войти в лабиринт изломанных кривых на мраморе, слепив их в один сплошной мозг, – как будто я связываю вместе свободные концы веревочек разной длины. Однако меня сильно раздражает то, что как только я соединяю несколько нитей, они сами начинают развязываться и двигаться как им заблагорассудится, так что нервная система в целом распадается и я теряю контроль над ней. Я вдруг замечаю, что Вивьен встает со стула.