Мотылек - Поппи Адамс

– Вот, смотри. – Клайв передал мне листы, которые он держал в руках.

Название статьи гласило: «Nomophila Noctuella, пришелец из Западной Африки».

– На этой неделе статья выйдет в журнале «Лепидепторологист Атропос», а через две недели – в «Журнале Британского энтомологического общества». Кроме того, сейчас рассматривается вопрос о ее печати в «Нейчур».

– Nomophila Noctuella? Та крошечная моль, которую ты нашел в ловушке Робинсонов на подоконнике?

Клайв кивнул:

– Она испускала радиоактивное излучение – вот почему я не умертвил ее. Это сделало бы результаты недостоверными.

– Излучение?

– Да, она контактировала с радиоактивной пылью, порожденной ядерным испытанием, которое французы провели в пустыне Сахара. Период полураспада в точности совпал. Получается, она была там, – бесцветным голосом произнес Клайв.

Должна признать, я не сразу осознала значимость этой статьи – лишь после того, как я просмотрела вводную часть. «Микроскопическая моль Nomophila Noctuella… однозначное доказательство потрясающей воображение миграции длиной в 3 тысячи миль, произошедшей после контакта с радиоактивной пылью в результате испытания французами ядерного оружия», – говорилось там.

Радиоактивность? Кто бы мог догадаться? Я не всегда понимала, как Клайв получает свои результаты, но они и впрямь не могли не потрясать. До сих пор никому не удавалось доказать, что мотыльки или бабочки весом не более двух граммов способны преодолеть огромное расстояние, хотя такие предположения и выдвигались ранее. Но Клайв сделал это, и помогла ему крошечная моль.

– Поздравляю, – сказала я, но, похоже, без надлежащего энтузиазма.

Выпятив подбородок, Клайв почесал шею.

– Что ж, у меня получилось, а теперь можно и на покой, – неуверенно проговорил он.

– Да, у тебя получилось.

На пенсию Клайв мог выйти еще три года назад, но каждый раз, когда этот вопрос поднимался кем-либо, он отказывался его рассматривать. Он говорил, что не уйдет на покой до тех пор, пока не оставит свой след в мире. Он всегда пребывал под властью гипертрофированной потребности добиться признания. Мод утверждала, что это качество свойственно многим мужчинам.

Я пробежала глазами аккуратно составленную статью. Мы оба понимали, что ее научная значимость недостаточна для публикации в «Нейчур», к тому же доказательство факта одного перелета малоизвестной моли сложно было назвать вершиной научной карьеры, но это все же было что-то. Кроме того, несложно почувствовать собственную значимость, если ты первый среди энтомологов мира использовал радиоактивность как средство отслеживания миграций. Таким образом, эта работа могла стать основой целого направления в исследованиях, а значит, представлять интерес для всемирного энтомологического сообщества. И если в ближайшее время Клайв появился бы в коридорах Королевского энтомологического сообщества в Лондоне, я уверена, многие коллеги поприветствовали бы его искренними поздравлениями и комплиментами.

– А как же наши крушинницы? – спросила я, вспомнив всю ту работу, которую мы выполнили в прошлом году.

– На это у меня больше нет времени, – ответил Клайв.

Меня поразило то, с какой легкостью он отбросил результаты многомесячных усилий.

В эту секунду у дома, скрипя тормозами, остановилась машина, и мы оба поняли, что приехала Виви. Она отбыла из Лондона, как только услышала о несчастье, и мы знали, что ее не придется долго ждать. Мы с Клайвом вышли в холл, чтобы поприветствовать ее, но она ворвалась в дом настолько стремительно, что мы сразу поняли: горе горем, слезы слезами, однако больше всего ее сейчас душит злость на что-то. Она никак не дала понять, что заметила меня, – прошествовала мимо и вместе с Клайвом скрылась в кабинете. Мне показалось, что отца она тоже не поприветствовала ни словом, ни жестом. Виви не сказала ни слова, даже не взглянула на меня – и это притом, что я стояла прямо напротив входной двери. Сама не знаю, зачем я утруждаю вас столь мелкими подробностями, но я хорошо помню, насколько странным мне показалось такое поведение. Мне известно, что воспоминаниям не стоит доверять, что память двух людей об одном и том же событии может невероятно сильно различаться, что даже восприятие ими этого события может быть противоречивым. Поэтому я готова согласиться с тем, что мои собственные воспоминания о том дне, возможно, искажены, – но как бы там ни было, приезд Виви показался мне очень и очень необычным. Завидев Виви, Клайв повернулся и молча пошел в кабинет – как будто знал, что она последует за ним. Как будто вся эта сцена была тщательно отрепетирована.

Когда я поднялась на второй этаж, доктор Мойзе (который после своего приезда болтался по дому, время от времени делая то, что он считал необходимым в такой день) вновь пристал ко мне со своими ненужными утешениями. Я подозревала, что Клайв попросил его не оставлять меня одну и следить за тем, чтобы тяжесть горя не раздавила меня, – они даже не догадывались, что никакого горя не было. Время от времени до меня долетал из-за дверей кабинета голос Виви, пронзая воцарившуюся в доме тишину. Этот голос был то напряженным, то звенящим гневом, а потом она расплакалась. Я решила, что Клайв рассказывает ей о своем спонтанном плане ухода на покой – как я и ожидала, ее реакция оказалась более бурной, чем моя.

За все то время, которое Виви пробыла в доме, я совсем не видела ее – она до раннего утра что-то обсуждала с Клайвом. Проваливаясь в сон, я краем уха услышала, как Виви спорит о чем-то, – но не с отцом, а с доктором Мойзе. Они стояли в холле, перед дверью: доктор Мойзе, которого наконец-то освободили от его обязанностей, собирался уходить. Думаю, все дело было в некоторой бесчувственности с его стороны, но я услышала, как он произносит нечто наподобие: «Вивьен, это поняла бы даже твоя мама». И тогда Виви окончательно сорвалась с катушек – я никогда не слышала, чтобы она вопила так громко, а потому сильно испугалась.

– Не смейте являться сюда и говорить мне, чего бы хотела моя мать! Да, никогда! – кричала Виви.

Когда я проснулась, сестры уже не было. В следующий раз ее нога ступила на порог дома лишь вчера днем.

Тем же утром, в субботу, Клайв принялся в точности воплощать свой замысел в жизнь. К вечеру, всего лишь через сутки после несчастного случая с Мод, поместье наших родителей стало нашим – вместе со всем имуществом и огромными долгами.

Следующие три дня я от рассвета до заката драила дом и запирала помещения, которые, по моему представлению, мне были не нужны. Я несколько раз звонила Виви, но поговорить с ней мне так и не удалось. Каждый раз я просила Артура передать ей, что я очень хочу ее видеть, но Артур неизменно отвечал, что Виви убита случившимся и не приедет. Во вторник Виви все же позвонила мне и сказала, что навещала Клайва в Анкоридже, но в Балбарроу-корт она не собирается.

Утром среды я села в машину и отъехала от дома. Поднявшись по склону холма, возвышавшегося над Балбарроу, я по окруженным высокими изгородями сельским дорогам двинулась в сторону Крюкерне. Поставив машину, я прошлась до замощенной центральной площади, посереди которой стояли здание муниципалитета и огромная бронзовая статуя человека, который открыл первую в городке бумажную фабрику. Надпись на постаменте гласила, что в середине девятнадцатого века Титус Соррелл положил начало эпохе процветания в Крюкерне. Я договорилась встретиться с Клайвом в этом месте – на скамье рядом с пивной «У Джорджа». Сразу после того как я устроилась на скамье, на другой ее конец присел какой-то старичок. Я взглянула на башенные часы – была ровно половина двенадцатого. Титус спокойно рассматривал свои владения, а за право занять место на его плечах сражались несколько голубей, уже успевших осквернить его статую.