Грань - Михаил Щукин

Долго стоял, прижавшись к забору, потом через силу, словно забор притягивал магнитом, оторвался от него и пошел, сразу постарев и обессилев, обратно в центр поселка. Иного выхода он в эту минуту не видел.

Районная больница, двухэтажная осадистая коробка из белого кирпича, стояла недалеко от центральной улицы, на большом пустыре, где из снега начинали протаивать толстые сосновые пни с почерневшими срезами. Перед железными воротцами низенькой оградки Степан остановился, огляделся по сторонам, боясь, что его увидит кто-нибудь из знакомых, сам же усмехнулся над своей боязнью и взялся за холодную, металлическую ручку. Воротца протяжно и визгливо скрипнули. Степан передернул плечами от противного – аж зубы заныли – звука и окончательно смирился: раз уж сложилось так, значит, и этого дерьма придется похлебать полной ложкой. Поднялся на крыльцо, толкнул высокую, стеклянную дверь, сморщился от густого больничного запаха и двинулся вдоль длинного коридора, приглядываясь к черным табличкам над кабинетами. Короткий, недолгий путь от забора до оградки с железными воротцами и от них до гулкого коридора с застоялым запахом лекарств показался ему неимоверно длинным. Он даже вспотел. И когда нашел нужный кабинет, возле которого на черном изрезанном диване сидели несколько человек, когда спросил «кто последний?» и примостился рядом с худенькой, сгорбленной старушкой, незаметно вытер потные ладони о брюки.

Очередь двигалась медленно, люди в кабинете подолгу задерживались, и тягостное ожидание становилось невыносимым. Степан, закрыв глаза и ощущая во всем теле усталость и разбитость, старался ни о чем не думать. Очередь за ним никто не занял, и в кабинет он вошел, когда на черном диване уже никого не осталось.

Кабинет был маленький, тесный, и в нем, тяжело отпыхиваясь, мыл над раковиной пухлые и волосатые руки толстый, круглый мужик, похожий на кубышку. Белый халат впритирку обтягивал его расплывшееся тело. Несмотря на объемы, врач был подвижен и говорлив. Вымыл руки, быстренько вытер их полотенцем, пригласил Степана садиться, а сам прошел к столу. Степан, глядя на врача, невольно сравнивал его с тугим, резиновым мячиком, легко отскакивающим от пола. Коротко остриженная, крупная голова легонько покачивалась, словно ее хозяин молчком что-то напевал.

– Что, земеля, жить будем или лечиться? – врач хохотнул и подмигнул ему. – Слышал такую байку? Вот как про нашего брата отзываются. Та-а-к… А где карточка?

– Я без карточки.

– Ну, брат, порядков не знаешь. Дуй в регистратуру и сюда с карточкой.

– Нет, подождите, у меня просьба такая… – Степан глубоко хватнул воздуха, покраснел и скрипнул зубами, через силу, отдыхая после каждого слова, заговорил: – Справка мне нужна. Про меня утку пустили, что я шизик, и нужна справка, что я нормальный.

– Это уже интересно.

Врач плотно уселся напротив, удобно уложил на толстых коленях короткие волосатые руки, склонил набок крупную голову и приготовился слушать. Его маленькие, глубоко вдавленные внутрь глазки засветились на толстом, сытом лице внимательно и умно.

– Подожди, давай с самого начала. С самого начала рассказывай, а я буду слушать.

И подпирало, просило выхода нестерпимое желание – схватить в руки большой лом, сжать его до хруста, ощущая крепкую металлическую тяжесть, а потом прищурить в злобе глаза, чтобы все окружающее виделось как в тумане, и пойти крушить что только попадется. Все! Со звоном и грохотом! Так, чтобы чуть-чуть полегче стало дышать, чтобы хоть на мизер отпустило тупое кольцо. Но благоразумие еще брало верх. Степан намертво сжал кулаки, сунул их между колен и стал рассказывать с самого начала.

Врач слушал. Волосатые руки лежали неподвижно, а глубоко вдавленные глазки не мигали. Видно было, что рассказ Степана ему интересен, и он этого интереса не скрывал. И когда уже рассказ закончился, установилась тишина, и слышны были только невнятные голоса из коридора, врач поднялся со стула, спрятал свои руки-коротышки в карманы халата и упруго закружился на маленьком пятачке между подоконником и столом. Внезапно остановился и стал в упор разглядывать Степана.

– Да, земеля, задачка без ответа. Ты не торопишься? Нет? Ну, прекрасно. Для начала, дорогуша, я тебе один вопрос задам. Можно? Так. Представим, что ты своего добился. Пережогина по шапке, тебя похвалили. А дальше?

– Что? – не понял Степан.

– Дальше – что? Не думал? Я тебе расскажу, что будет дальше. Придет другой человек, и он будет точно такой же, как Пережогин. И третий, и четвертый, и пятый, и десятый… Все будет повторяться. Я здесь шесть лет живу, поглядел и пришел к выводу – живу в колонии, среди колонизаторов новой формации. Знаешь, почему новой? Потому что девяносто процентов здесь жить не собираются. Нефть выкачают, лес вырубят, реки загадят и разъедутся по домам. По до-мам! Их никто не учит здесь жить, наоборот, делают все, чтобы они не привыкли. Ни доброго жилья, ни мало-мальских условий. Все временно. И вопрос не в Пережогине, а в общем течении жизни.

Врач говорил быстро и без запинки, словно читал по книге. Наверняка много об этом думал, если так сноровисто говорил. Словно подтверждая догадку Степана, он пояснил:

– Хотел в молодости быть большим ученым. А стал обыкновенным лекарем и доморощенным философом. Так вот, ты извини, конечно, земеля, смотрю на тебя и вижу яркое подтверждение тому, до чего додумался. Ты только не удивляйся. Да садись посвободней, чего ты сжался. Курить будешь?

Врач положил перед ним сигареты и спички, а сам продолжал упруго кружить на свободном пятачке между столом и подоконником.

– Вся беда в том, что мы становимся умными, когда наломаем дров. Без этого не можем. Сначала все развалим, разбазарим, испохабим, а потом героически начинаем восстанавливать. Вся наша история из таких примеров. Чтобы осудить культ личности, надо было миллионы людей угробить, чтобы памятники реставрировать, надо было их сначала расколотить. И с природой то же самое будет, спохватимся, обязательно спохватимся, когда от нее рожки да ножки останутся, воздух будем в пузырьках за гривенник продавать. Пустыню сделают, а уж потом саженцы привезут!

Жутковатым холодком повеяло от слов врача на Степана. И виделся ему сегодняшний зимник, виделись белые лосиные кости, торчащие из снега, растопыренные пальцы-сучья гниющих сосен, виделся охотничий участок, распаханный железными гусеницами, и Степан брел по нему без собаки, без ружья и без лыж. Над ним висело холодное небо, пустое и блеклое, а перед ним, как во сне, расстилалась ровная, полированная земля, и не было слышно птиц, лишь под ногами скрипуче бренчали пустые консервные банки. Степан тряхнул головой и наткнулся на внимательный взгляд врача. Тот смотрел на него, как на пациента после укола, пытаясь понять – какое действие произвело лекарство?

– Зачем ты мне все это рассказываешь?

– Пытаюсь вдолбить, чтобы ты понял закономерность того, что происходит с тобой. Попробуй на все философски посмотреть. Катится огромный, железный вал. Железный! А ты выбежал, растопырил ручонки и кричишь: не надо! А вал гремит, скрежещет, и даже голоса твоего не слышно, и когда он тебя задавит – тоже никто не услышит. Финита ля комедиа…