Забвение пахнет корицей - Кристин Хармель

Роза, поразмыслив немного, поняла, что не знает ответа. С некоторых пор она вообще начала сомневаться в том, что Бог слышит ее, на каком бы языке она ни молилась. Ведь если бы до Него доходили ее молитвы, разве допустил бы он такое, разве позволил бы родным и Жакобу исчезнуть из ее жизни?

– Не знаю, – сказала она наконец. – А ты, Наби, ты сам-то как считаешь?

Мальчик в свою очередь долго обдумывал ответ.

– Мне кажется, Всевышний говорит на всех языках, – заявил он наконец. – Я считаю, что он слышит всех.

– То есть мы все молимся одному Богу? – спросила Роза, помедлив. – Мусульмане, и евреи, и христиане, и все люди на свете, которые все верят в разное?

Наби, очевидно, счел и этот вопрос заслуживающим очень серьезного обдумывания.

– Да, – наконец ответил он Розе. – Да. Бог один, Он живет на небе и слышит всех нас. Это только здесь на земле мы все путаем и спорим, как в Него верить. Но какое это имеет значение, если каждый верит, что Он есть?

– Наверное, ты прав, Наби, – улыбнулась она. И вспомнила слова, сказанные Жан-Мишелем в ту их последнюю с ним и Жакобом встречу. – А нам теперь, – повторила она, погладив мальчика по голове, – остается только молиться и надеяться, что Господь нас услышит.

С трудом убедив служащую за стойкой пропустить нас, хотя время регистрации уже закончилось, стремительно миновав паспортный контроль и досмотр, мы с Аленом бегом несемся на посадку и успеваем проскочить за пять минут до того, как она заканчивается.

Еще в такси я пыталась дозвониться Анни с мобильника Алена, но она не брала трубку. Ни Гэвин, ни Роб тоже не отвечали. В интернате сказали, что не располагают никакой новой информацией о здоровье Мами. Больничная медсестра, с которой мне удалось связаться, сообщила, что бабушкино состояние удалось стабилизировать, но невозможно сказать, сколько времени она так продержится.

Мы выруливаем на взлетную полосу и взмываем над Парижем. Я любуюсь Сеной, поблескивающей внизу, – лента вьется, рассекая сушу, потом исчезает из виду. И я представляю себе, как семнадцатилетняя Мами прячется на барже, которая медленно ползет по сверкающей реке, увозя девушку в неоккупированную зону. Как же на самом деле она выбиралась из Парижа? Если бы мы знали.

– Что, по-твоему, случилось с младенцем, которого она носила? – трогает меня за рукав Ален, когда мы набираем высоту.

Сейчас мы выше облаков, самолет купается в ослепительном солнечном свете, и мне невольно приходит в голову вопрос, не похоже ли это на рай – ну хоть чуточку?

Я пожимаю плечами.

– Даже не представляю.

– Я должен был догадаться, что она ждет ребенка, – взды хает Ален. – Это все объясняет – почему она решилась нас оставить. Меня всегда это мучило, не было тому разумного объяснения. Уж очень непохоже на нее, совсем не в ее характере – не могла она вот просто так убежать, бросив нас на произвол судьбы. Она осталась бы, пыталась бы убедить родителей, защитить нас, даже рискуя собственной жизнью.

– А на самом деле самым важным для нее было сохранить ребенка, – шепотом продолжаю я.

Ален кивает.

– Она была права. Вот это и означает быть родителем, правда? Я думаю, с моими родителями происходило то же самое. Они и в самом деле искренне считали, что нужно послушно соблюдать все законы и правила и только так можно нас всех спасти. Кто же знал, что самые их лучшие намерения приведут нас прямо в ад?

Я лишь качаю головой. Даже представить себе не могу, какой ужас, какое отчаяние испытала моя прабабушка, когда от нее отрывали маленьких Даниэль и Давида. Удалось ли ей остаться рядом хотя бы со старшей дочерью, Элен, после того как разделили мужчин и женщин? Долго ли она оставалась в живых, узнала ли, что все дети погибли? Если так, то какой же невыносимой пыткой должно было стать для нее это известие. Пожалел ли мой прадед, что не послушал дочь, которая его предупреждала? Что должен чувствовать отец, который понимает, что совершил чудовищную, непоправимую ошибку и обрек всех своих детей на гибель – а исправить уже ничего нельзя, слишком поздно? Я надолго отворачиваюсь к окну.

– Может быть, бабушка просто не доносила ребенка, – снова заговариваю я с Аленом. – Или, когда он родился, оставила его каким-то людям? – Я сама не верю в то, что говорю, но лучше уж произнести это вслух.

– Это невозможно, немыслимо, я считаю. – Ален сердито сдвигает брови. – Если этот ребенок был от Жакоба, я представить не могу, что бы могло заставить ее с ним разлучиться.

Посмотрев на меня сбоку, он добавляет.

– А ты абсолютно уверена, что это дитя не может быть твоей матерью?

Я мотаю головой.

– Года два назад, когда мама скончалась, я оформляла документы на наследство. Помню, как я держала в руках ее свидетельство о рождении. Там ясно сказано: 1944 год. К тому же мама была довольно похожа на моего дедушку.

Ален сокрушенно вздыхает.

– Тогда, видимо, ребенок не выжил.

Я снова отворачиваюсь. Уж очень все это печально.

– Но трудно поверить, что она снова забеременела, так скоро, почти сразу… – вырывается у меня. Головоломка не складывается, в этой части явно не хватает какого-то фрагмента.

– Да нет, ничего необычного, – мягко произносит Ален. Снова вздохнув, он смотрит в окно. – Посла войны многие, пережившие Холокост, женились, выходили замуж и старались поскорее завести детей – даже истощенные и не имевшие ни гроша в кармане. Слова Алена удивляют меня.

– Но зачем?

– Когда кругом смерть, хочется, чтобы снова была жизнь, – просто объясняет он. – Опять иметь семью, родных, ведь они потеряли всех, кого любили. Когда Роза познакомилась с твоим дедушкой, она наверняка была уверена, что мы все, включая Жакоба, погибли. А уж если она и ребенка потеряла, то должна была чувствовать себя очень, очень одинокой. Может быть, ей хотелось создать семью, чтобы вновь обрести место в мире.

Проходит целая вечность, пока мы получаем багаж, проходим таможню, разыскиваем на стоянке мою машину. И вот мы уже на пути на Кейп-Код. Успеваем выскочить из Бостона перед самым часом пик, так что на трассе номер 3 я выжимаю из своей старушки все, что могу, и лавирую среди других автомобилей со скоростью на 20 миль в час выше допустимой.

По пути названиваю Анни, и она наконец отвечает. Слабым от усталости голоском она сообщает, что сейчас находится в больнице и что изменений в состоянии Мами пока нет.

– Папа с тобой?

– Нет, – отвечает она, не раздумывая.

У меня начинает стучать в висках, как при подскочившем давлении.

– Где же он?

– Не знаю. Наверное, на работе.

– Ты просила, чтобы он поехал с тобой в больницу? Анни колеблется.