Город на Стиксе - Наталья Земскова

И вот читаю я про Тэффи, и все во мне противится этому мученическому выбору… И хочется, чтобы в одном наборе — и дети, и жизнь, и права, и без жертв.

Как, например, у нашей современницы Людмилы Пе-трушевской. Которая, тоже имея в экспозиции троих детей, стала известным писателем и драматургом. Правда, дождавшись, пока они вырастут. На это ушло лет двадцать пять, если не тридцать, первая книга увидела свет, когда автору исполнилось пятьдесят, но лежавшие в столе рассказы и пьесы, написанные ночами, когда дети спали, оказались востребованы. Как и сама Людмила Стефановна, которая сегодня, как известно, еще и певица. «Люся, ты — наша надежда!» — кричат ей подруги. Подругам вторит вся женская аудитория, знакомая с сюжетом жизни Петрушевской. Героической «Люсе» удались обе ипостаси, то, что обычно удается в розницу и далеко не всем, — и женская, и человеческая жизнь.

* * *

Ночью мне снилось, что я и Саша Водонеев, как бабочки, порхаем по мастерской Фомина, и он то и дело норовит ухватить меня за ноги. От этого жутко и весело. С невероятным усилием мне удается держаться на расстоянии, но он подбирается ближе и ближе.

Проснулась — за балконным стеклом чернела беззвездная ночь с редкими огнями. Несвойственное Городу беззвучие усиливало запредельность пространства. Господи, еще только двенадцать! Чтобы нарушить безмолвие, я открыла воду, поставила чайник, подвигала стулья. Включила компьютер и села за книгу моего мага, которая шла пока, как всё поначалу, тяжело, со скрипом, словно я руками пыталась толкать железнодорожный состав.

За эти дни он не позвонил ни разу, но это было даже хорошо. Я убеждала себя: это хорошо, и для работы, и для жизни. Не нужен мне этот роман, Бернаро мне не вытянуть… Дай бог вытянуть эту работу. Триста тысяч знаков — это очень много. Дневная норма — три тысячи, всего страничка. А ты попробуй напиши эту страничку, когда газета тоже ежедневная. И еще — жизнь. На жизнь уходит масса времени. Ничего, ничего. Все получится. Просто нужна система, режим. Сначала я его вырабатываю, потом он начнет работать на меня. Однако все время хочется спать и бездельничать.

Пискнул телефон — пришла эсэмэска. Опять забыла выключить. Пришлось идти смотреть. Мой герой легок на помине: «Уверен — вы не спите. Может, немного прокатимся?»

«Согласна», — ответила я.

Мы отъезжали от моего дома по неправдоподобно пустым коридорам улиц, которые, как и тогда, во время нашего круглосуточного дежурства на площади, незримо примеряли на себя декорации восемнадцатого века. Впрочем, лето закончилось, ночи опять стали черные и двухмерные, а в темноте какая разница, что там за декорации? Не обращая внимания на мигающие светофоры, мы пролетели полгорода, выбрались на проспект, очень напоминающий Невский, затем на Верхнюю Набережную, пролетели по Монастырской, Долматовской, Петропавловской, затем через Казанский тракт — на Красавинский мост (наконец-то я вижу его, четвёртый мост!) и по объездной дороге возвратились в город. На больших машинах скорости не чувствуются, и я вздрогнула, взглянув на спидометр: сто сорок.

— Хотите порулить? — спросил Бернаро.

— Не хочу.

— Да это очень просто: две педали — газ и тормоз, коробка-автомат. Ну, вы катались в детстве в парке на таких машинках, где газ и тормоз? Не катались?

Я покачала головой.

Подъехав к бывшему особняку купца Любимова на обрывистом берегу Камы, мы долго стояли, молча удивляясь подсвеченным мостам и зданиям, которые днем прятались в тень. Их отражения падали в блестящую упругую воду, которая, как всегда, никуда не спешила и у противоположного берега сливалась с лесом, с горизонтом. Сухой осенней ночью это был совсем другой Город — яркий, пронзительный и безопасный.

Почти всю дорогу Бернаро молчал, изредка сверля меня своими бархатными глазами. Этот бархатный, без блеска, оттенок я заметила только сейчас, словно на лицо моего спутника легла невидимая тень, и глаза стали глубже. Я начала говорить о книге, но он сначала молча кивал, не задавая никаких вопросов, потом вдруг затормозил, привлек меня к себе, и я с облегчением успела подумать: все-таки хорошо, что стекла тонированные.

Потом я сказала:

— Вы меня, как всегда, напугали.

— Я и сам, как дурак, напугался, — засмеялся Бернаро и снова стал прежним. — Мне вас… Мне тебя не хватает. И мне это нравится, Лиза.

— А мне. Мне не хватает моря.

Он оживился:

— Вот проблема! Полетели в Испанию?

— Нет, срочная работа. Я расклеюсь.

— Завтра я улетаю в Лозанну, гастроли десять дней. Вернусь — куда-нибудь слетаем.

— И из газеты тоже не отпустят. Летите без меня.

— А без тебя зачем?

И мы снова мчались по объездной, переезжали реку и по Казанскому тракту, по Екатерининской, Осинской, Петропавловской выезжали на Сибирский тракт, в противоположную часть Города.

Он все-таки настоял, чтобы я села за руль и разобралась с этими двумя педалями. Оказалось и в самом деле просто.

Огромный джип, как добродушное животное, подчинялся малейшему указанию и тотчас замирал, лишь только я трогала тормоз. Он был умница. Осмелев, я прибавила скорость и ехала уже пятьдесят километров в час, и руль был легок, как пушинка. Бернаро это привело в восторг, вся его молчаливость исчезла, и он весело рассказывал, как скучал всю эту неделю.

— Можно, я поднимусь? — спросил он возле подъезда.

— Ни за что, — рассмеялась я, вывернулась из его цепких рук и юркнула в дверь.

Катастрофа, конечно, но мне было весело.

Как ни странно, после страстных поцелуев на фоне ночного Города, да еще после сказочного ощущения, которое оставила послушность железного зверя, текст пошел много легче. К утру я настучала двадцать тысяч знаков и подошла к третьей главе.

Он продолжал быть рядом, он жил в каждом моем слове, в каждой букве на экране компьютера. Так бывает, когда материал становится своим, а чувства и логика героя понятны и близки так, словно он — это ты. Вот и я в эти часы была им.

Для книги хорошо. А для меня?

— Эй, дорогая, опомнись!.. — пыталась я привести себя в чувство. И тут же слабо утешала, — в конце концов, все еще можно развернуть назад, обратить в шутку.

1

Через неделю Фрониус встречала Майкла Мендельсона. Мы не поверили, решили — псевдоним. Но на вопросы Жан-ки он прислал пространное объяснение о своей еврейской бабушке Мендельсон, которая приехала в Америку из Израиля покорять Голливуд, однако очень скоро вышла замуж, открыла кафе, где и просидела всю свою долгую и бесцветную жизнь. Я верю в говорящие фамилии, и это был недвусмысленный привет нашим матримониальным играм.

На первый взгляд, алабамский Мендельсон казался американцем «общего вида»: улыбчивым, высоким, несколько перекормленным, грузным и нескладным. Правда, улыбка на его загорелом лице жила своей собственной жизнью, отдельно от глаз, глаза были маловыразительные. Первое несоответствие заявленным параметрам вылезло уже в аэропорту: рост оказался не метр девяносто, а два (!) восемнадцать (!). Даже на каблуках высокая Фрониус не доставала ему до плеча. Но это был не единственный минус.