Кожа времени. Книга перемен - Александр Генис

Между кровью и любовью Голливуд расположил все остальные жанры, составлявшие старое кино. Богатые костюмные фильмы, показывающие, что виртуальная, зачатая в компьютере, роскошь отличается от настоящей, как концептуальное искусство от обыкновенного, а деревянная табуретка от представления о ней. Нуар, который французы приняли за экзистенциальную истину. Судебную драму, заменившая прошлому веку древнюю сладость риторики. Наконец, мюзикл, гранд-оперу кинематографа, где хоровод муз в перьях соединяется немыслимым сюжетом и незабываемой музыкой.

Все эти фильмы хороши и плохи по-разному, но их объединяет одно достоинство: они надежнее других укрывают нас от действительности. Это — не единственная задача искусства, но бесспорно самая благородная.

— Мы вышли все на свет из кинозала, — написал Бродский, и теперь я знаю, что́ в нем показывали. Наконец, и мне повезло посмотреть фильмы, на которых выросло предыдущее поколение.

Еще недавно такое было в новость, потому что кино, как хлеб, ценилось свежим. Но сейчас старое кино живет вместе с новым, словно книги в библиотеке. И это сломало линейную перспективу кинематографа. Теперь каждый может выстроить свою историю кино, столь же причудливую, как та история литературы, что складывается в уме всякого читателя. Соседство с классикой еще не гарантирует ей победы, но всегда дает материал для сравнения. Я полюбил старое кино, когда мне надоело новое. Последнее чересчур поверило в собственные силы, дав себя свести к изобразительному ряду. Сегодня картинки часто заменяют смысл и вытесняют речь. Здесь опять не важно, что́ говорят, будто бы кино вернулось к своему немому предку. Голливуд, превратив американское кино в универсальный аттракцион, завоевал остальной мир и стал скучным. Поэтому в поисках свежего лица я смотрю мультфильмы и Тарантино, а в остальных случаях мне хватает того, что было.

Я знаю, что старое хвалят те, кого пугает новое. Я знаю, как опасно бранить свое время. Я знаю, что брюзжать нехорошо, но не знаю — почему. Оттуда, где я сейчас, мне кажется только справедливым разделение обязанностей. Первую часть жизни мы боремся за новое, вторую — за старое, ибо одно нуждается в защите не меньше другого.

Когда я смотрел один из самых ярких батальных фильмов нашего века «1917» (2019), меня так быстро перенесли на поле боя, что мне не удалось сообразить, почему действие, как указано в первом кадре, приурочено к одному многозначительно отмеченному дню — 4 июля. Только добравшись до компьютера, я узнал, что это дата высадки американского экспедиционного корпуса в Европу, то есть кардинального поворота в истории безнадежной войны. Американцы изменили расклад сил. Победа союзников впервые стала возможна, и это значит, что подвиг добежавшего до своих героя и остановившего роковую атаку был не напрасным. Теперь английские солдаты смогут дожить до мира, о котором в фильме все мечтают, но в который уже мало кто верит.

Историческая дата — единственный, в сущности, намек на военную историю. В остальном фильм ею мало интересуется. Нам не важно, с кем и за что сражаются солдаты. Они воюют, потому что идет война. Гнусная, дикая, бессмысленная, бесконечная. Уже забыли, из-за чего она началась. Уже ничего не значат трофеи, на которые вначале рассчитывали. Уже давно смерть стала рутиной, а жизнь — окопами. И это преамбула.

Сюжета, в сущности, нет, есть путешествие воинов по кругам ада. По мере продвижения к цели пейзаж становится все более метафоричным — от обросших бытом окопов до дьявольских руин через струи Стикса к волшебному лесу с ангельским пением. Этот сугубо реалистический, детально воссозданный батальный ландшафт служит еще и схемой мытарств души по пути к воскрешению. Война здесь — сгущенное испытание, аббревиатура неизбежных страданий, но никоим образом не битва добра со злом.

Именно такой вошла в память Первая мировая война, особенно — в Америке. Втянутые поздно и со скрипом в бойню Старого Света, американцы разочаровались в победе. Им она была ни к чему. Быстро рухнула надежда президента Вильсона сделать мир пригодным для демократии, создав Соединенные Штаты Европы. В результате Америка отвернулась от своей родины и замкнулась в изоляционизме. Война, прозванная Великой, оказалась ошибкой, и День ветеранов, отмечающий перемирие 11 ноября, в Америке отнюдь не праздник победы. К ней вела несомненно справедливая и бесспорно необходимая война, та, что прозвана хорошей: «The Good War».

— Чтобы прошлое стало историей, про него надо снять кино, — говорил знаток этого дела Анджей Вайда.

Чтобы узнать, как Америка видит войну и себя в ней, надо посмотреть ее батальные фильмы. В первую очередь — чуть ли не официальную и почти образцовую картину, часто возглавляющую список лучших голливудских работ такого рода, эпическую ленту «Самый длинный день» (1962).

Снятая несколькими режиссерами на французском, немецком и английском в британской и американской версиях языка, эта картина вошла в анналы батального кино как исчерпывающий отчет о наиболее героическом эпизоде войны, если глядеть на нее с Запада, — о высадке союзников в Нормандии. Это еще не значит, что в фильме показана только правда. Эйзенхауэр, который сперва собирался сыграть самого себя, ушел с сеанса на пятой минуте, потому что на экране всё было совсем не так, как на самом деле.

При этом «Самый длинный день» дотошно следует за своими персонажами, среди которых нет вымышленных. Судьба каждого в густо населенном фильме опирается на воспоминания прототипов. В целом лента доносит ту ортодоксальную, льстящую подсознанию Америки картину, которая оправдывает термин «The Good War».

Вся война в фильме уложилась в один день, как революция — в «Броненосце „Потемкин“». Единство места и времени сгустило реальность и тиражировало стереотипы, создавая торжественную интерпретацию войны. Здесь нам тоже не объясняют, за что воюют герои. Достаточно того, что они — герои и рвутся в бой. Эта война уж точно правая, и ни у кого нет в том сомнения.

С врагами, однако, сложнее и тоньше. Нам не показывают ужасов лагерей и газовых камер. Противника представляют одни начальники — в мундирах, с крестами, в королевских апартаментах, с шампанским и тортами. Это — старая Европа, которая выродилась в нацистский режим. А противостоит ему демократия. Если у немецких солдат, в отличие от офицеров, нет лица — они просто тела в форме, то у союзников трудно отличить рядовых от командиров. У всех своя индивидуальность, всех связывает окопное братство, и плохих нет вовсе.

Так подспудно фильм объясняет войну как окончательную битву свободной демократической цивилизации с закореневшим в своих предрассудках и иллюзиях Старым Светом, доигравшегося до фанатичного самодержца Гитлера.

Характерно, что в этом, как и во многих других классических батальных фильмах, не упоминается Красная армия. СССР не вписывался в уравнение, Сталин смешивал карты, и стройная картина из школьных учебников теряла простоту и убедительность, отличающую «Самый длинный день».

Лучшая батальная картина следующего поколения, за которую Стивен Спилберг получил свой третий «Оскар», оригинальна потому, что она снята после катастрофы Вьетнама. Фильм «Спасти рядового Райана» (1998) отвечал на один вопрос: как вылечить уязвленное вьетнамским синдромом общество? Спилберг искал ответ не у современников, а у их отцов, принадлежащих, как стали в то время говорить, к «великому поколению».