Хореограф - Татьяна Ставицкая

Хореограф развернул загнутый по углам лист, теплый оттого, что на нем сидели, опасаясь, что ему не понравится и тогда придется как-то выкручиваться, чтобы не обидеть парня. Но то, что он прочитал, застало его врасплох. Конечно, о художественных достоинствах текста говорить не приходилось. В нем не было стройности и соразмерности. Хотя, как знать: возможно, он удачно ложился на музыку. Но это были мальчишеские откровения, нарочито грубые, вытекавшие из злободневного сексуального нетерпения: «Что мне со всем этим делать теперь?» Это было так не похоже на его лирику, звучавшую на сцене.

– Что это?! Тебя же девочки несовершеннолетние слушают! Это же дефлорация, а не текст! – кричал он.

Мальчишка запрокинул голову и закрыл глаза.

– Бедные барышни! – смеялся Марин. – Значит, телячьи нежности ты не любишь?

– Ну почему же – «не любишь»? Люблю, но меня расковырять для этого нужно, подобраться…

Залевский залпом допил свой виски, сгреб парня в охапку и прижал к себе. Что ж ты со мной делаешь, думал он. Почему я так остро на тебя реагирую? Он чувствовал, что парню хорошо и спокойно в его объятиях. Как будто он обрел защиту и опору. И это его разозлило. Сейчас он расквасится, разнюнится, и это сделает его слабым. А ведь ему предстоит штурм. Да и вообще хореограф не уважал слабых. Слабые люди его раздражали – никто не может позволить себе быть слабым. Быть слабым или сильным – вопрос личного выбора, а не судьбы. И вдруг он понял, что мальчишка спит. Как можно уснуть в этом грохоте? Когда парень станет частью его постановки, его артистом, всё изменится. Он станет для него материалом. И он не будет его щадить. Наоборот, он станет доводить парня до истерики, до боли. Потому что так нужно, потому что этого требует уготованная ему роль.

– Я тогда, после твоего выступления в клубе, посмотрел несколько видео. Это очень сильно, я до сих пор под впечатлением, – признался Марин на обратном пути, приноравливаясь к крутым виражам на извилистой дороге. Он прижимал парня к себе, пользуясь этими виражами, как бы оправдывающими его жест. – Но одна композиция…

– Я когда-нибудь на ней кончусь, – усмехнулся мальчишка.

Артисты, думал хореограф, – люди чрезвычайно тонкой настройки. Для многих из них творчество – разновидность психоза. Они не могут этого не делать. Если перестанут творить, то перестанут быть собой. И они ищут восприимчивого зрителя. Сколько звучит песня? Три-четыре минуты эмоционального надрыва. Так, чтоб прорубить стену, чтоб вломиться в чью-то жизнь и навсегда изменить ее…

Залевский повернулся к собеседнику и не поймал его взгляд. Тот витал где-то в своих мыслях. Марин понял, что парень не принял эту его руку. Он делал вид, что не замечает ее. Ну, что ж… Значит, еще рано.

– Скажи, как ты это выдерживаешь? Ведь есть же какой-то, природой заложенный, ресурс. И он – не бесконечен. Я бы даже сказал – обязательно конечен. Исчерпаем.

– Ты пойми, я не могу иначе: я не могу прикрыться театром, труппой, спектаклем, партнерами. Я – один. Когда иду на сцену, очень важно, чтобы никто не перешел дорогу. Потому что открывается туннель – только для меня.

Чего бы только Марин не отдал, чтобы увидеть его в этот момент – момент готовности взойти на сцену, чтобы открыться! Момент сосредоточенной веры в себя и в свою правоту.

– Я выхожу к зрителям, и у меня есть три минуты, чтобы они оставили здесь душу. Они мне нужны! Я не знаю, сработает это или нет. Я не знаю, что со мной может произойти на сцене… И у меня нет «скамейки запасных». Коллектив на сцене – энергетически намного мощнее солиста! Энергетический посыл в зал мощнее! Количественно мощнее. Разве ты не понимаешь?

Хореограф недоумевал. Неужели один исполнитель в состоянии накрыть публику столь же мощной энергетической волной, как и его труппа всем составом? Но он же помнил, он был свидетелем феномена – мальчишке это оказалось под силу. В тот момент, когда он пел для него лично. Или это была его индивидуальная реакция? Но ведь и его труппа не устояла… Вся полегла под этот голос, под его энергетику и страсть. И все же Залевский обиделся за свой театр. И вдруг он понял, что он сам – хореограф – ничто без танцовщиков. А этот малый – сам себе все. И в этом была принципиальная разница между ними. И это открытие сделалось для хореографа невыносимым.

– Это ты не понимаешь! В спектакле присутствует огромная ответственность каждого перед всеми! Нельзя подвести партнеров! – горячился Марин.

– Если с одним из твоих артистов что-то случается, ты можешь его заменить. Мне себя заменить нечем. Ты можешь заменить своих артистов, когда они выбьются из сил, на других – молодых и в хорошей форме, и театр твой ничего не потеряет. И ты ничего не потеряешь. А я у себя – один.

Залевский, конечно, тоже мог бы выйти к публике один, и – ничего бы не произошло. Даже если бы на него обрушился шквал аплодисментов. Всё, что он мог отдать зрителю – свои мысли, чувства, талант, он отдавал опосредовано, через своих артистов. А он мечтал сам ощутить ответную мощную энергетическую волну зала, которая возносила и питала его артистов. Но его творчество исчерпывалось идеями, воплощенными в постановках, поисками уникальной сценической лексики.

Марин заглянул ему в глаза.

– Ты же ловишь на самую дорогую наживку.

– К чему этот разговор? Ты же все понимаешь. Или ты меня на вшивость проверяешь? Я не только для публики это делаю. Это мои три минуты кайфа. Меня просто выносит эмоционально! И я не могу пропустить ни одного мгновения, чтобы быть счастливым. Я ради этого живу. Я готов за это отдать все!

– Все? – усмехнулся хореограф. – С тебя еще просто ни разу не спросили по-настоящему. Тебе еще не предъявили этот счет. Ты даже не представляешь, каким может оказаться это все!

– Ты уверен? Уверен, что не предъявляли? – парень смотрел на Марина с плохо скрытым раздражением. – А может, я только и делаю, что оплачиваю счета?

Хочу ли я знать цену, обозначенную в этих счетах, спросил себя Залевский и усомнился. Спросить означает необходимость что-то делать с ответом, брать на себя какие-то обязательства. Пожалуй, это было лишним. Вот конкретно здесь – лишним.

Еще одна влажная ночь. Она прошла в поисках остывшей части простыни под предательский скрип тахты, в бесконечном переворачивании подушки, и утром Залеский не был уверен, что вообще спал. Но обещания надо выполнять.

Лавка была непростой. Ее знали все старожилы побережья, а для новичков лучшим навигатором был их собственный нос. Уворачиваясь от докучливых продавцов и их «смежников» – загонщиков и прилипал, шли сквозь торговые ряды на запах.

– Ты должен выбрать такой аромат, который не только будет тебе нравиться и подходить, но и ассоциироваться с Индией, – инструктировал Марин. – Что-то запомнилось из окружающих запахов?

– Запах специй, моря и цветов на дереве у дома. Если не считать вони дерьма и дохлятины.

– Не будем считать, – согласился хореограф.