Инга Артамонова. Смерть на взлете. Яркая жизнь и трагическая гибель четырехкратной чемпионки мира - Владимир Артамонов

– А, Вовочка, приехал…

Потом спросил:

– Как ты думаешь, встану я или нет?

– Конечно, конечно, – отвечаю я не колеблясь. Так хотелось верить в это.

Но он, покачав головой, сказал:

– Нет, Вовочка, это конец…

Он знал все о своей болезни и так спокойно, по крайней мере внешне, к этому относился!

Я до сих пор воспринимаю его как очень близкого нам человека. Спасибо ему. Не так уж много оказывается таких сердечных людей в жизни. В иные минуты до сих пор ощущаю себя ребенком, которому так не хватает отцовской поддержки и отцовского доброго слова. Дядя Боря соседским своим вниманием в какой-то мере заменил нам отца.

…Но кто была эта женщина, кем она послана, до сих пор осталось для всех нас загадкой. А также – что лежало в ее черном чемоданчике, какова цель ее визита? Возможно, это был отзвук тех прежних козней, которые строились вокруг нашей мамы, Инги и всей нашей семьи.

В детстве, как известно, кажется все гораздо ярче, значительнее. У нас, ребят военного времени, несмотря на материальные трудности, было много впечатлений. И моя сестра Инга, и я, и все дети нашей квартиры и, думаю, в целом всего нашего двора, и вообще все ребята того времени жизнь воспринимали с большой радостью и были по-своему счастливы. У нас к тому же во дворе был великолепный стадион (он и сейчас там), филиал известного стадиона «Динамо». Это являлось большой отдушиной для нас. Здесь началось незаметное для всех становление Инги как великой спорт сменки, о которой потом заговорил мир. Но и кроме пребывания на стадионе, где мы все научились и кататься на коньках, и играть в хоккей, в большой теннис, волейбол, баскетбол, а во дворе – и в футбол, мы как губки впитывали в себя жизнь, разворачивающуюся прямо у нас на глазах в нашем дворе. И это нас сделало людьми очень широкого эмоционального кругозора, приучило подмечать различные особенности, нюансы жизни. Еще, бывало, спишь утром, а уже сквозь сон слышишь доносящиеся с улицы привычные слова точильщика и стекольщика:

– То-чить ножи, ножницы…

– Встав-лять стекла…

Особенно они упирали на «чить» и «лять», по существу, не произнося первых частей слов, и это звучало у них как «…чить ножи, ножницы», «…лять стекла», и в пробудившемся сознании это повторялось эхом. Потом картинка менялась на другую, и уже слышишь:

– Товарищ домоуправ, что-то у нас плохо течет кран…

– Хорошо, вечером зайдем со слесарем…

Этот разговор происходит не в домоуправлении, а прямо на ходу: по двору идет домоуправ, который всех знает в доме и знает, кто в какой квартире живет, а из окна как раз поджидает его жиличка… Не нужно было ни звонить диспетчеру, ни тем более ходить в домоуправление, чтобы сделать заявку на исправление крана, электропроводки… Все держалось на устной договоренности. А в домоуправлении вместе с домоуправом работали всего несколько человек, и это при том, что в нашем доме жили ни много ни мало четыре тысячи человек! Двор был всегда чисто выметен, полит, очищен от снега в зимнее время, скользкие места посыпаны песком…

Или сквозь сон вспоминаются недавно слышанные смешные слова уличного торговца пельменями на Трубной площади:

– Пельмени «Мишка на севере», «Мишка на севере».

Именно такая надпись была на коробке, и там же был изображен белый медведь, шагавший среди безмолвия льдин. Но прохожие шли мимо, как бы не слышали торговца. И тогда вслед им он говорил те смешные слова, словно пытаясь уже шуткой привлечь их внимание и одновременно подчеркнуть этим, как нелегка его доля:

– Машка – на юге, Машка – на юге…

В квартире гуляли крысы, бессовестно шаря по кастрюлям на кухнях, а уж мышей под полами, клопов в диванах и кроватях было вообще несметное количество – они ходили целыми полчищами. Бабушка наша, Евдокия Федотовна, жутко боялась мышей (а о крысах и говорить не приходится). Как увидит, мышь где-нибудь юркнет в комнате, выбегает тотчас в коридор и стоит там ни жива ни мертва. Спрашиваю:

– Ты что здесь стоишь?

– Мышэнэк там, – говорит. Она именно так произносила это слово: «мышэнэк».

И со всеми этими «спутниками жизни» приходилось вести борьбу. Кошка Мурка не могла одна справиться с грызунами, и помогала ей в этом тетя Ксеня (Ксения Титовна). Она как-то ловко прижимала крысу щеткой к полу, а Мурка в это время впивалась в нее когтями и зубами.

Мурку котенком в квартиру принесли Инга и Рита. В течение всех семнадцати лет жизни Мурки, родившей множество котят, которых, прости господи за грехи человеческие, из-за невозможности прокормить топили наши женщины в ведре с водой, предварительно запихнув их в старый чулок, она была кошкой строгих правил, никому не позволяя себя даже погладить. Она сидела на здоровенном двухметровом кованом сундуке Прасковьи Игнатьевны, стоявшем на коридоре и называемом нами «бабушкиной шкатулкой», и никто не отваживался ее погладить, поскольку Мурке это не нравилось и она тут же могла цапнуть. И когда она однажды подавилась рыбьей костью, никто не знал, как к ней подступиться из-за ее такого строгого характера. И только Инга и Рита, «крестные» Мурки, смогли спокойно разрешить эту задачу. Когда они подошли к ней, на удивление всех соседей, кошка сама открыла рот. Рита держала ее за голову, а Инга осторожно вытаскивала из горла кость. И вытащила. Это было настоящим событием. Все восхищались «хирургическими способностями» Инги и Риты, а также необычайным мужеством и памятливостью Мурки. Все только и говорили:

– Надо же, запомнила девчонок, которые ее когда-то подобрали, и только им доверилась!

Инга вообще располагала к себе. Она могла подойти к самой страшной и большой собаке, и та сразу начинала вилять хвостом. Инга гладила ее, взъерошивала руками шерсть, приговаривая:

– Какая же ты хорошая собаченция…

Она всю жизнь мечтала о собачке с «кожаным» носом, у которой глазки-бусинки едва проглядывали бы из-за густой шерсти на мордочке.

Уныния не чувствовалось ни в ком из жильцов. Почти всегда из окон дома слышались песни с пластинок, проигрываемых на патефонах. Пройдешь по двору и словно побываешь на большом концерте. Из одного окна слышишь, из другого, из третьего…

– «Парень я моло-дой-о-ой, а хожу я с бородой, бриться, мыться, наряжаться, с милкой целоваться…»

– «Давай закурим, товарищ дорогой, давай закурим, товарищ мой…»

И мы, мальчишки, влезали под крышу длинного гаража на заднем дворе и курили папиросы «Спорт», на коробке которых был изображен теннисист с ракеткой. Пачек восемь купим на троих и, пока не выкурим их все, не вылезаем оттуда. Из дырки дым валит коромыслом, и кто-то думает, что это пожар. Мама, заподозрив меня в курении, проверяла:

– Ну-ка, дыхни, дай-ка я посмотрю твои карманы…

Я тянул время, чтобы размять в кармане брюк оставшуюся папиросу и протолкнуть ее в дырочку кармана…

Из-за этого баловства, к которому нас приобщил более взрослый парень Виталик, приехавший из прибалтийского Калининграда и умевший пускать дымовые кольца изо рта, мы целыми днями, а то и неделями прогуливали школу. Так было и со мной, когда я классе в четвертом прогулял подряд четыре дня. Я попался самым неожиданным образом. Мама в трамвае случайно встретила мою классную руководительницу, которая, естественно, и поинтересовалась, почему я четыре дня отсутствую – очевидно, заболел? Утром мама меня и спрашивает: как дела, как учеба? А ведь я каждый день имитировал уход в школу, сообщая бабушке, находившейся на кухне, что я пошел, на что она отвечала: «Иди, иди». Я хлопал входной дверью, потом возвращался на цыпочках в комнату, засовывал свой портфель за диван и так же на цыпочках тихо выходил из квартиры. И вот, не подозревая подвоха, отвечаю бодро и четко: дела нормальные, учеба проходит успешно… Но почему-то Инга озорно взглядывает на меня и смеется. По ее реакции начинаю догадываться: что-то тут не так.