Инга Артамонова. Смерть на взлете. Яркая жизнь и трагическая гибель четырехкратной чемпионки мира - Владимир Артамонов

И еще такая в ней была особенность – ко всему относиться с душой, с необычайной заинтересованностью, как будто это было главным делом ее жизни. Однажды смотрим хоккей по телевизору, кого-то из игроков удаляют на две минуты за нарушение правил. А там ведь фиксируется только чистое время. Бабушка с нетерпением ожидает, когда же вновь выпустят на поле оштрафованного, и, не выдержав, говорит:

– Как долго две минуты длятся в хоккее, ну ты скажи…

Горести со временем отступали на задний план. Да и обижаться подолгу не приходилось, тем более что и обидчики, и обиженные жили рядом, бок о бок. Невольно забывались прошлые конфликты, отношения нормализовывались, даже становились хорошими. Мы с Ингой к бабушке Паше относились хорошо, тем более что мама никогда не посвящала нас в прошлые свои отношения с ней. Наоборот, бывало, с кем-то повздорит из соседей, но нам строго-настрого накажет быть уважительными, всегда здороваться, проявлять доброжелательность. Так мы и поступали.

Бабушка Паша по-своему была интересным человеком. Она умела с удовольствием рассказывать о чем-то, приковывая внимание слушающих мягкой интонацией, не скупясь при этом на самые яркие и вдохновенные слова, нередко, правда, преувеличивая свои впечатления. И наша мама, и другая сноха Прасковьи Игнатьевны Валентина Васильевна (тетя Валя) признавали, что свекровь, когда ей бывает нужно, захвалит кого хочешь. Валентина Васильевна, будучи человеком с критическим направлением ума, при случае всегда поддевала свекровь, вставляла какое-нибудь острое словцо. Как-то Прасковья Игнатьевна делилась своими впечатлениями о квартире, которую недавно получила ее знакомая Лида, подслеповатая женщина, часто бывавшая в нашей коммуналке.

– Ох, какие зеркала, какие зеркала у нее в квартире! – восхищенно сообщала Прасковья Игнатьевна, на что тут же последовал «укол» Валентины, проходившей как раз мимо по коридору:

– Ну да, она же слепая, ей зеркала нужны…

И еще Прасковья Игнатьевна была непревзойденным слушателем. Лично я другого такого больше не встречал. Она ни в коем случае не перебивала рассказчика (это ясно), была вся внимание (это тоже является необходимым атрибутом), но главное – она добавляла в рассказ, который слушала, свое сочувственное «да, да, да», причем в разных эмоциональных вариациях. То это была констатация (да, жизнь, она нелегкая), то удивление (надо же!), то возмущение (ну вы скажете, ай-ай-ай!)… Это, наверное, можно было сравнить с тем, как великий Паганини играл на скрипке всего с одной струной. Столько значило это ее единственное междометие, исполняемое как бы на разные голоса, что одно ее участие в разговоре сообщало ему какое-то высокое эстетическое звучание. У нее была необычайная способность мастерски выражать свои чувства, как у настоящей артистки. И это, возможно, влекло нас к ней.

Тетя Валя известна была в квартире своими хохмачествами, умела мгновенно подбирать рифмы, очень часто не очень разборчивого свойства, к услышанным словам и фразам.

Однажды я учил дома французские слова и выражения, которые мне задали в институте (это было уже году в шестьдесят четвертом). По-французски фраза «Меня зовут» звучит так – «Жэм апэль». Я сидел в комнате, выучивал текст, который как раз начинался с этой французской фразы, часто повторяя по нескольку раз следующую связку: «Меня зовут» – «Жэм апэль», «Меня зовут» – «Жэм апэль». Младшей моей сестренке Галке (она от отчима Александра Фе доровича), видимо, понравилось это выражение. Она его запомнила, выбежала в коридор, потом на кухню, где как раз прикуривала папиросу тетя Валя, и, вся сияя от радости и счастья, выпалила:

– Тетя Валя, меня зовут – жэм апэль!

Тетя Валя невозмутимо раскурила папиросу, посмотрела в окно и, мгновенно подобрав к услышанной французской фразе рифму, сказала артистически задумчиво, продолжая смотреть в окно:

– Жэм апэль – ж… ель!

В общем, она и пела, и сочиняла стихи, хотя подчас они и не укладывались в общепринятые поэтические рамки. Но что поделаешь, выбирать нам не приходилось.

Наш дядька Николай Михайлович, брат отца, военный прокурор, подполковник, после своей службы в различных местах Союза, а также за границей затем приехал в Москву и здесь осел. По случаю его приезда (а может, и по какому-то другому поводу, я уже не помню) в квартире был организован стол, на который Артамоновы пригласили всех пожелавших в нем участвовать соседей. Кроме моей бабушки Евдокии Федотовны, мамы и меня (Инга уже активно занималась спортом, была на тренировочных сборах, поэтому отсутствовала) здесь были тетя Дуня (Евдокия Андреевна), помогавшая нам, детям, решать арифметические задачки, тетя Катя Ларькова, у которой сын был тоже военный, и Ксения Титовна, выступившая, как я уже упоминал, на стороне нашей мамы на суде, когда Артамоновы решили выжить ее с жилплощади. Муж Ксении Титовны, латыш, служил в органах и был репрессирован, а году в сорок шестом погиб. Я хорошо помню ее отчаянные рыдания, на которые сбежались все соседи квартиры, чтобы как-то ее утешить. Тетя Ксеня лежала на кровати, мотала головой из стороны в сторону и беспрестанно повторяла:

– Ни-ча-во я не хочу, только мужа я хочу…

По рассказу моей мамы, муж у тети Ксени был истинный красавец, веселый и общительный человек. Тетя Ксеня его конечно же любила и сейчас тяжело переживала это горе… Когда погибла Инга в 1966 году, я узнал, что значит потерять близкого человека. Нас с мамой это сильно подкосило… С того дня тетя Ксеня начала седеть – а она ведь была сравнительно еще молодой – и вскоре стала совершенно седой. Еще раньше, в 1935 году, у нее умерла совсем крошечная дочка Раечка. Обе они теперь вместе похоронены на Ваганьковском кладбище, где, кстати, похоронены многие соседи нашей квартиры.

В комнате Артамоновых два стола по длине были соединены и накрыты белыми скатертями, которые пестрели «воронеными» фужерами, синеватыми и зелеными салатницами, сверкали серебром ножи и вилки, ласкали взгляд золотыми ободками дорогие, привезенные из-за границы тарелки и всевозможные чашечки…

Меня усадили на стороне стола, где сидели моя мама, бабушка Евдокия Федотовна и тетя Ксеня. Она меня очень любила за уважительность. И ей меньше нравились кипучие натуры, которые могли побеспокоить своей шумливостью, непоседливостью. Но очень часто, как известно, в жизни бывает так, что на кого не делаешь ставку, из того как раз что-то и получается стоящее, что и произошло с Ингой. Казалось бы, ее явные недостатки – в частности, не очень-то считаться с мнением окружающих – позволили ей через несколько лет смело ступить на чемпионскую конькобежную дорожку, совсем не уважив признанных авторитетов в той области. Я прежде рассказывал, какие были в отношении сестры на первых порах ее занятий коньками суждения насчет ее высокого роста – нетипичного для конькобежек-чемпионок тех лет. Говорили, что, поскольку Инга такая высоченная (у нее было 177 см) и поскольку в числе чемпионок были низкорослые спортсменки, у которых мышцы более короткие и им легче сокращаться, ей не видать успехов на ледяной дорожке. Считали даже, что ее занятия – это напрасно потраченное время. Таким образом, ее «недостаток» – не очень-то обращать внимание на чье-то мнение – обернулся достоинством, как только она оказалась в спорте. Напротив же, мое «хорошее качество» уважительность, учитывание мнения окружающих не принесли мне заметных успехов в спорте. (Я стал всего лишь спортсменом-разрядником и в целом всего лишь неплохим физкультурником.) И мне теперь ясно, что у каждого достоинства и недостатка есть свои оборотные стороны, свои продолжения, и важно это знать.