Тень фараона - Сантьяго Мората

Этим мальчиком был я.

И ко мне вернулась память.

«Все кончено, – подумал я. – Я мертв».

Я не предполагал, что после смерти можно испытывать такую острую боль, но я об этом ничего не знал.

Более всего меня изумило то, что я не видел ни Атона, ни Анубиса, ни Маат, ни пожирателей душ, и даже мое Ка не проходило испытаний, в то время как боль становилась все сильнее. Правду говорили, что, если тело не было забальзамировано должным образом, суд не состоится. Наверно, я воплотился в какого-нибудь мерзкого зверя.

Я ничего не видел и не мог пошевелиться, ничего не слышал и ничего не осязал. Существовали только боль и мое тело.

Неужели таково мое наказание? Я приговорен навечно к мучительной агонии. К боли без конца. Возможно, я обречен неизменно страдать от того, что надеялся не взять с собой после смерти. Но почему меня не судили? Я не слышал, чтобы Маат, или Амон, или какой-нибудь другой бог читал мой приговор. Я еще мог согласиться с тем, что некое высшее существо подвергнет меня суду и накажет, но не мог принять этой пустоты и неопределенности. Мне не открыли ни одну из тайн, как якобы должно было случиться после того, как я, приняв смерть, окажусь на другом берегу реки.

Приступ боли заставил меня дернуться, и моя голова стукнулась обо что-то твердое.

Что это?

Неужели я еще не перешел в то состояние, когда человек, ожидая перевоплощения, уже не чувствует своего тела и в нем остается только Ка, которое может свободно разгуливать по небу? Разве нас не этому учили?

Я не чувствовал, что моя свободная душа, мое Ка, способно так или иначе перемещаться в пространстве. Напротив, я по-прежнему был прикован к телу, которое, как я полагал, погибло, но ощущало более мучительную боль, чем при жизни.

И мне пришла в голову совершенно невероятная мысль.

Может быть, я жив?

Чтобы ответить на этот вопрос, я попытался открыть глаза, но у меня не получилось. Я чуть не рассмеялся.

Разве я могу быть живым?

Я стал рассуждать. Быть может, моему Ка нужно приспособиться к новому положению дел. Это сложно. Когда мы появляемся на свет, мы не умеем ходить, и, соответственно, когда мы умираем, нам снова приходится учиться существовать в новой среде. Возможно, если бы я потерял надежду на то, что я жив, и подчинился этой боли, вместо того чтобы с ней сражаться, она исчезла бы.

Надо вести себя как в детстве, когда я учился плавать. Признать, что меня окружает новая среда, и попробовать дышать и двигаться в соответствии с новыми правилами, которых я пока не знал, но которые постепенно прояснятся.

Возможно, я перевоплотился в только что родившегося гиппопотама. Перевоплощение в какого-либо зверя представлялось мне более вероятным, так как было очевидно, что я, в том или ином облике, родился вновь. Я рассуждал о том, кто я такой и что могу сделать или придумать для того, чтобы знать это наверняка. Несмотря на боль, очевидная способность размышлять обнадеживала меня, хотя я не слышал своего плача и рядом со мной не было матери, качающей меня в колыбели или кормящей грудью.

Возможно, я был зачат одним из тех зверей, которых мать бросает сразу после рождения, и, несмотря на беззащитность, должен научиться жить самостоятельно.

Еще один приступ боли. Я снова дернулся и понял, что это несовершенное тело, причиняющее мне столько страданий, принадлежит не зверю, а человеку.

Я попытался успокоиться и стал рассуждать дальше. Чтобы не думать о вещах, которые могли бы усилить боль, я попытался вспомнить последние мгновения своей жизни, потому что не знал обстоятельств смерти.

Я сделал огромное усилие, и наконец меня, подобно половодью, затопило воспоминание.

Нефертити!

Я сразу вспомнил, кто я такой и как я брел, не разбирая дороги, по пустыне с драгоценной ношей на руках. Осознание этого было таким невыносимым, что я открыл глаза. Но не увидел ничего, по крайней мере, сначала. Я подумал, что я и впрямь ослеп, и сделал отчаянную попытку пошевелиться. Но снова ощутил только боль.

Я плакал без слез между приступами боли.

Постепенно мрак рассеивался, и я возблагодарил всех известных мне богов и духов.

Я находился в крошечной продолговатой комнатке, какой мне еще не приходилось видеть, с низкими, сходящимися надо мной стенами из грубого камня и необожженного кирпича, но, несмотря на это, прохладной. В комнатке не было ничего, кроме циновки, на которой я лежал, и ничем не завешенного прохода в стене, служившего одновременно дверью и окном и выходившего в какое-то чуть менее темное помещение.

Поначалу мне показалось, что это одно из мест вечного упокоения для бедняков, способных заплатить только за маленький клочок земли, однако окно, проникавший в комнату тусклый свет и боль убедили меня, что я еще не умер, а если и умер, то вернулся к жизни и снова очутился в своем израненном теле.

Не в силах пошевелиться, я попытался что-нибудь сказать, но губы тоже меня не слушались.

У меня сжималось сердце, когда я думал о Нефертити, я не мог примириться с мыслью, что я остался в живых, а она – нет. Последнее, что я помнил, – как я занес над ней меч, собираясь убить, и это воспоминание наполняло меня ужасом. Я не знал, потерял ли я сознание до того, как успел осуществить задуманное, или после.

От охватившего меня волнения я громко задышал и покрылся холодным потом, побежавшим по телу и пропитавшим повязки, которые я не столько видел, сколько ощущал. Возможно, я больше никогда не смогу говорить и двигаться. Возможно, я, как и она перед смертью, потерял рассудок.

В конце концов я вспомнил, что я солдат, а значит, не должен поддаваться страху. Если Нефертити мертва, я каким-либо способом убью себя, чтобы воссоединиться с нею. Эта мысль успокоила меня, и я уснул.

Когда я проснулся, рядом кто-то был.

Я испугался, внезапно осознав, что рядом со мной находится существо неизвестной природы, поскольку я еще не верил, что жив, однако незнакомец, подняв руку открытой ладонью вверх, успокоил меня.

Он заговорил со мной. Сначала я его не понял, и он, догадавшись об этом по выражению моего лица, заговорил на простонародном языке, так что я мало что мог разобрать.

– Как ты?

Это прозвучало грубовато, но взгляд его выражал неподдельное участие.

– Нога… – с трудом выговорил я.

Он улыбнулся.

– Заживет. Заражение пошло вверх, и мы уже хотели отрезать ее, но, с божьей помощью, все обойдется, хотя ты потерял много крови.

Мое Ка непроизвольно насторожилось, и, вероятно, мое тело напряглось, но я старался не показывать удивления.

– Не бойся! Хотя у нас другая вера и мы находимся здесь тайно, мы не могли оставить вас в пустыне умирать. Признаюсь, мы спорили о том, следует ли нам что-либо предпринимать, но, следуя нашим религиозным убеждениям, мы решили спасти вас обоих.