От Ленина до Путина. Россия на ближнем и среднем Востоке - Алексей Васильев

Позиции коммунистов вновь, как и до VII конгресса Коминтерна, ослаблялись лозунгами, исходящими из Москвы, о «соглашательском характере» буржуазных националистов и необходимости «борьбы с ними». Но смена руководства в СССР после смерти Сталина и приход к власти Никиты Хрущева принесли не только частичное осуждение сталинизма, но и теорию об «обширной зоне мира», то есть о том, что стали называть «третьим миром». Благодаря импульсу, полученному из Москвы, а также собственному опыту коммунисты – слишком поздно! – обрели некоторую гибкость.

Общая обстановка в арабском мире – новые формы борьбы с Западом, болезненная трансформация общества, порождающая новые противоречия, в том числе и классовые, растущий престиж и влияние СССР, – казалось бы, расширяла возможности и влияние компартий.

Компартии провозглашали свою готовность сотрудничать со всеми антиимпериалистическими, то есть антизападными, силами, создавать народные фронты. В разное время отдельные коммунистические лидеры или их сторонники становились даже членами правительств в Иордании, Ираке, Сирии, Египте, Судане. Но нигде компартии как таковые не добились реальной власти. Примеры Ирака и Судана, где наблюдались всплеск коммунистического влияния и потом его крушение, наиболее характерны. Оказалось, что националистические революционно-авторитарные силы обходят и отбрасывают коммунистов на третьестепенные роли. И насеристы, и баасисты, и Фронт национального освобождения Алжира переняли у коммунистов элементы их организационных структур, некоторые лозунги и жаргон. Для них оказались привлекательными такие черты советской социально-политической модели, как однопартийная система, обеспечивающая сравнительно долгосрочную устойчивость власти, всемогущество государства, проникновение государства в экономику (что соответствовало традициям арабо-османского общества), форсированная индустриализация, мобилизация масс для определенных кампаний, эффективный репрессивный аппарат, милитаризация общества и государства. Они были готовы заимствовать элементы сталинско-брежневской модели, во-первых, благодаря видимым признакам советской военной мощи, во-вторых, благодаря усилиям советской пропаганды и, в-третьих, благодаря негативному отношению ко всему, что приносилось западной пропагандой. Если западная пропаганда чернила Советский Союз, то у людей, настроенных отрицательно по отношению к Западу, уже это вызывало обратную реакцию. А раз так, то можно было закрыть глаза и на экономический детерминизм, и на материалистические законы истории, и на атеистическую пропаганду в Советском Союзе и воспринять от советской модели, от советского социализма или даже от советского коммунизма кое-что для себя полезное. Улемы из «Аль-Азхара», которые всегда действовали вместе с истеблишментом, будь то насеровский или садатовский, подтвердили фетвами, что противоречий между исламом и социализмом не только не существует, но социализм с самого начала был воплощен в исламе. Такими словами, как «социализм», «борьба с эксплуатацией», «классовая борьба», пестрят насеровская Хартия национальных действий в Египте, баасистские программы, Национальная хартия Алжира. В таких условиях коммунистам оставалась роль более изощренных в лозунгах попутчиков, готовых за толику власти, или видимость участия во власти, или просто за право на существование сотрудничать с революционно-авторитарными режимами, служить им.

Практика показала, что такая тактика коммунистов была наиболее приемлемой для СССР, обеспечивала революционно-авторитарным режимам лучшее взаимопонимание с советским руководством. Скоро стало ясно, что советские руководители готовы продолжать межгосударственное сотрудничество, несмотря на преследование своих идеологических братьев, предпочитая лишь, чтобы репрессии не заходили слишком далеко и, во всяком случае, не были кровавыми.

«Арабский социализм» оказался более подходящим знаменем для радикальных сил, потому что он лучше приспосабливался, хотя и временно, к исламу, к традиционным ценностям арабского общества. Ему не надо было быть атеистическим, даже если он – как баасизм – носил светский характер. Он признавал частную собственность и отвергал диктатуру пролетариата. Он больше вписывался в националистические установки арабских левых лидеров. Интернационализм им был чужд, потому что они боролись за укрепление национальной независимости, величие или достоинство своих стран или «арабской нации» в целом. Социализм был скорее идеологической одеждой, без которой, например, обошлись Ататюрк и кемализм в Турции, создавая формы государственности, политические и общественные институты, идеологические доктрины, экономические структуры, достаточно близкие тому, что в 50–60-х годах стали делать арабские левые, но без применения самого слова «социализм».

Появление нового исторического феномена – революционно-авторитарных антизападных режимов – потребовало подкрепить идеологически советские внешнеполитические установки. И советские обществоведы, как обычно, стали искать аргументы в священном писании классиков и обратились к высказываниям В.И. Ленина. Без труда было обнаружено, что еще в 1921 году в беседе с монгольской делегацией Ленин говорил о возможности перехода отсталых стран к социализму путем революционных преобразований, носящих «некапиталистический характер» и посему «преодолевающих целый исторический этап развития общества»181. На VI конгрессе Коминтерна в 1928 году Куусинен предложил вернуться к положению о «некапиталистическом развитии», что было поддержано делегатами182.

Так возникло понятие «некапиталистический путь развития». Оно пребывало на задворках марксистско-ленинской теории социалистической революции и диктатуры пролетариата, пока не появилось в новом, расширенном обличье после XX и XXII съездов КПСС. Затем оно видоизменилось – появились концепции «национальной демократии», «революционной демократии», «социалистической ориентации».

Инициаторами возрождения концепции «некапиталистического пути развития» и ее толкователями выступили старые коминтерновцы Б.Н. Пономарев, И.И. Потехин, Р.А. Ульяновский. К ним присоединился и более молодой цековский «идеолог» К.Н. Брутенц, и большая группа обществоведов, как искренне верящих, так и тех, кто стал разрабатывать эту теорию сугубо в научно-спекулятивных целях. Мелькали такие понятия, как «государство социалистической ориентации», «авангардные партии», «революционно-демократические режимы». Обновленные догмы держались крепко, и еще в 1986 году на XXVII съезде КПСС о концепции «социалистической ориентации» говорили с положительным оттенком183.

Группа сотрудников ИМЭМО под руководством В.Л. Тягуненко попытались назвать основные критерии «социалистической ориентации»: сосредоточение власти в руках групп, выражающих интересы и взгляды трудящихся, и отстранение от политической власти крупной и средней эксплуататорской буржуазии; решающая роль государственного сектора в экономике; ограничение развития мелкого частнопредпринимательского капитала; ликвидация феодального и помещичьего землевладения, социальная направленность аграрных преобразований, развитие сельскохозяйственной кооперации; ограничение деятельности иностранного капитала; союз рабочего класса социалистических государств с трудящимися массами «третьего мира»; создание условий для перехода к социалистическим общественным отношениям184.