Рижский редут - Далия Трускиновская

– Да, хорошая вода – знаешь сам, великое благо! Помнишь ли, как мы в походе запаслись водой на острове, дай Бог памяти… Самофраки!

– А знаешь ли, что говорят здешние жители про колодец на Ратушной площади? Что будто бы туда еще в рыцарские времена бросили большой слиток серебра, оттого она и чиста, и вкусна, и не передает заразы…

– Я убью вас обоих! – прорычал дядюшка. – Убью – и суд меня оправдает!

– Ты о чем? – спросил я, показывая высочайшую степень удивления. – О той рыжей девице с гасконским носом? Так вот, Алеша, я хотел бы завтра взять флягу и набрать воды на Ратушной площади, потому что в жару она особенно хорошо пьется…

– Какая еще рыжая девица? – спросил ошарашенный Артамон. – Александр, прошу тебя, оставь свои дурачества!

Когда дядюшка называет меня Александром, это вопль отчаяния. А я не жестокосерд, напротив, я мягок и благодушен. Именно поэтому я, хлопнув себя по лбу, воскликнул:

– Чуть не забыл! Она посылает тебе залог любви!

Тут уж и Сурок разинул рот.

– Залог любви? – вразнобой повторили оба.

– Да, как в рыцарские времена. Только тогда дама могла во время турнира оторвать у себя рукав и кинуть на ристалище, а теперь дамы уж не те и рукавами не бросаются, разве что платочком. Я тебе, Артошка, от нее платочек принес.

Шаль, плотно сложенная, была у меня за пазухой. Я расстегнул свою полосатую куртку и вытянул уголок. Артамон ухватился за него, потащил – и к тому мигу, как он, вершок за вершком, извлек у меня из-за пазухи все четыре аршина тончайшей, впору в обручальное кольцо протягивать, шерсти с восточными мудреными узорами, мы с Сурком уже едва не рыдали от смеха. Да и кто бы не зарыдал – надо было видеть, как с каждым аршином менялось лицо моего дядюшки.

Напоминаю любезному читателю, что самому старшему из нас незадолго до того исполнилось лишь двадцать шесть лет. И никакая война, никакие неурядицы с полицией, даже обвинение в трех убийствах, надо мной тяготевшее, не могли помешать нам от всей души смеяться в это июльское утро.

– Что это такое? Где ты это стянул? – спросил Артамон, распяливая на руках шаль.

– Это ее шаль, Артошка, честное слово!

Дядюшка мой посмотрел на меня очень недоверчиво и обнюхал ткань.

– Не из лавки, – пробормотал он, – там шали духами не прыскают…

– Рассказывай, – потребовал Сурок.

И я рассказал о своем приключении, показав еще и подобранный в притворе Яковлевского храма нож.

– Ничего себе девическая игрушка, – пробормотал Сурок. – Мало чем поменьше кортика…

– Не этим ли ножом убита твоя Анхен? – спросил Артамон.

Это был вопрос риторический – ответа на него никто из нас не знал.

– Ну и запутанное же дело, – вздохнул Сурок. – Мало нам было мусью Луи с его загадочными проказами, мало нам было твоей Натали, чей глупый побег стал виной всех твоих неприятностей, так прибавилась еще рыжая особа, ищущая убить какого-то турка…

– Точно рыжая? – недоверчиво уточнил Артамон.

– Художник ей польстил. Хотя, может, во мраке ее кудри и глядятся каштановыми. Не такая огненная, как лиса, но рыжинка весьма заметна, – безжалостно отвечал я. – Разлюбил бы ты ее, что ли, Артошка? А то твоя дурная голова моим ногам покою не дает.

Он покачал головой. И я его понимал – было в этой девице нечто притягательное. А он же еще как-то умудрился столкнуться с ней нос к носу и увидеть ее глаза. Я их тоже видел, они обличали такую страсть, такое кипение молодой крови, что впору разве прекрасной породистой арабской кобылке, а на этих кобылок мы в походе насмотрелись. Артамон и сам был таков – пылок и порывист, хотя непостоянен.

А вот Алешенька Сурков у нас иного склада – уж ежели пристанет к нему какая дурь, то надолго. Особливо дурь механическая. Мне следовало предвидеть, что неудачная проба селерифера не охладит Сурка.

После возвращения из рейда мои родственники продремали до обеда на лодке Сурка, я же решил остаться в порту и из любопытства помогал Гречкину со Свечкиным чинить такелаж. Лодки выдержали недельное плавание да еще успели походить по Двине, и бегучий такелаж требовал где – починки, а где – и замены.

Занятый этим делом, я, как мне казалось, походил на настоящего матроса.

Под чутким руководством опытных матросов я осваивал премудрости сплесневания канатов и заплетания коушей. Вроде все просто, а не так каболки в самом начале пропустил – и вся работа насмарку. Потом мы занялись парусами. Поизносилась ликовка на шкотовых углах, нужно было чинить – тут я познакомился с таким инструментом, как гардаман. Этакий наперсток, прикрепленный к кожаной рукавице, одевается на руку, и парусную иглу, вершков четырех в длину, проталкиваешь усилием ладони, а не пальцев. Я видел, как матросы управляются с гардаманом, еще когда плавал на «Твердом», и мне это ремесло казалось легким. Как же я ошибался!

– Ничего, ничего, – повторял Свечкин, усердно трудясь. – Война эта – ненадолго. Коли так дальше пойдет, то вся неприятельская рать к нам перебежит.

– С чего ты взял? – спросил я.

– А вчера вернулся из рейда господин капитан-лейтенант Сеславин и пленных привез. Они ходили морем к Шлоку, их заметили – да и на лодки попросились! Один офицер, два унтер-офицера и полсотни рядовых вместе с ружьями!

– Это, поди, пруссаки, – заметил я. – Они не хотят за Бонапарта воевать.

Потом Артамона и Сурка разбудил судовой плотник со вспомогательного судна флотилии. Он притащил почти готовую лошадиную голову для селерифера, с глазами, челкой и гривой, обтянутую жеребячьей шкурой, и хотел знать, надобно ли делать ее подвижной, чтобы поворачивалась направо и налево, не слетая при этом со штыря своего, или же надежнее будет закрепить ее намертво.

– А для чего ее двигать? – спросил Артамон. – Вот кабы от этого и весь самокат поворачивался! Так нет же – коли угодно свернуть, слезай и переставляй эту чучелу руками!

– А я видел, как англичане, накреняясь на ходу, меняли направление! – возразил Сурок, но как это у них получалось, он объяснить не мог.

Обсудив этот жизненно важный вопрос, мои родственники вылезли, потягиваясь, сполоснули рожи забортной водицей, обулись и принялись мечтать об обеде.

– Осада осадой, а сходить бы пообедать в приличное заведение, – сказал Сурок. – Щей тут, я чай, не варят, таких, чтоб ложка стояла, но хоть бы разварной говядины велеть подать, с соленым огурцом, с хреном. Или кулебяку порядочную. О жареном поросенке с гречневой кашей я уж молчу… Солонина казенная осточертела!

– Куда ты поведешь нас, Морозка? – тут же спросил Артамон.

– А некуда мне вас вести. Сам я заглядывал частенько в «Лавровый венок», но меня там знают и первым делом отправят гонца в полицию, – отвечал я. – Было одно премилое заведение в Митавском предместье, называлось «Иерусалим», его рижские бюргеры всем прочим предпочитали, и ехать недалеко – переправившись через мост, версты с полторы…