Рижский редут - Далия Трускиновская

Кроме того, я сделал ценное приобретение – боцман Митрофанов отдал мне свою запасную дудку. Она была весьма удобна для подачи сигналов, в порту эти дудки постоянно перекликались на разные лады, и голос лишней остался бы незамеченным. Так я мог подавать сигнал, что возвращаюсь, и, возможно, какие-то иные сигналы.

Наконец, когда почти стемнело, мы с Сурком отправились за ворованным узлом.

Господин Сурков, когда припечет, умеет быть весьма галантным. Он у нас не такой красавчик, как господин Вихрев, но сдается мне, что за время нашей разлуки он одержал поболее амурных побед, чем тот. Артамон шумен, пылок, порой откровенно безумен – вот вынь да положь ему девицу, в которую он чуть ли не по портрету влюбился и от вида ее ножек окончательно рехнулся. Сурок когда надо говорлив и язвителен, когда надо настойчив, и чувство страха ему неведомо. Похоже, что и любимое рижскими бюргерами чувство частной собственности – также. Я ждал на улице, пока он будил стуком в окно герра и фрау Шмидт, затем входил в приоткрытую дверь, потом выходил, и, к удивлению моему, его провожала со свечой одна лишь фрау, а он ухватился за ее пухлую ручку и говорил ей любезности по-русски, которых она не понимала, зато прекрасно сообразила, что ее совращают с пути истинного, и это в двух шагах от супруга, коий еще и заснуть не успел!

– Насилу отбрехался, – прошептал мой племянник, косясь на захлопнувшуюся дверь. – К ним опять полиция наведывалась, о тебе расспрашивала, не возвращался ли. К счастью, полицейские у нас дураки, не догадались спросить: а не занял ли комнату твою кто-то из моряков. А фрау Шмидт женщина сообразительная – побоялась, что ей велят выгнать новых постояльцев из жилища преступника, и промолчала о нас. А все потому, что у меня хватило ума дать ей щедрый задаток.

– Если ты еще чего натворишь, вас никакой задаток не спасет от позорного изгнания.

– Она расспрашивала, не знакомы ли мы с тобой да не знаем ли, куда ты подевался. Из слов я точно понял четыре – «Морозов», «полицай», «куда», «нихт, нихт!» Остальное была превосходная пантомима, и я также пантомимически отвечал ей, что герр Морозов мне неизвестен.

При этом Сурок показывал руками речь моей квартирной хозяйки. Он изображал пальцами по ладони быстрый шаг, потом кистью руки – мое исчезновение чуть ли не в высях небесных, потом – недоумение с выразительным пожатием плеч.

– Портрет для Артошки взял?

– Взял. Будет ему над чем страдать! В жизни еще не видывал такого страдальца!

– А что?

– А то, что вечно ему нужно такое, чего без дурацких приключений не добудешь. Помяни мое слово, однажды он по картинке влюбится в дочку китайского богдыхана и будет безмерно счастлив тем, что никогда в жизни ее не увидит! А меж тем он убежден, что женщины обязаны падать к его ногам. Нет у него разумного подхода к купидоновым шашням. Иногда в такую интригу ввяжется – диво, что его еще ни один муж не пристрелил…

– А ты?

– А у меня подход разумный. И будет об этом.

Мы для очистки совести подошли к театральным дверям и долго в них стучали. Нам никто не отворил.

– Сторожа, сдается, высекли – и он теперь будет блюсти порядок, – сказал недовольный Сурок. – Сидит там, как сыч в дупле, и так просто его не выманить… Как же теперь отдать деньги и избавиться от дурацкого узла?..

Тут перед носами нашими слетел сверху и грохнулся на каменную мостовую кусок черепицы.

– Господи Иисусе, а если бы по башке? – возмутился Сурок, я же задрал голову.

Нельзя сказать, что ночью в Риге так уж тихо. Слышны шаги прохожих, скрип дверей, грохот колес. Война не отменила самых низменных человеческих потребностей, и золотари со своими бочками протискиваются по узким улицам, окруженные облаком отвратительной вони. Время от времени где-то орут пьяные и побитые, визжат жрицы любви, наконец, вопят коты – и человек, взирающий снизу вверх на силуэты старинных кровель и яркую луну, рад бы помечтать о прекрасных рыцарских временах, но только слух и обоняние ему этого не позволяют.

Тем не менее мне показалось, будто наверху то ли скрипнуло, то ли крякнуло. Я еще больше запрокинул голову и стал отступать назад, но решительно ничего не разглядел. Окна клоба были беспросветно темны.

– Пойдем, – сказал Сурок. – Нам еще придется объясняться с караульными у ворот. Бери узел.

Мы выбрались из крепости и явились в порт. К счастью, там не спали – готовилась казацкая ночная экспедиция на левый берег, под нее назначены были самые большие лодки, туда по сходням заводили лошадей. Мы незамеченными прошли весь порт и отыскали Артамоновы лодки на их новом месте. Я подал сигнал, услышал ответный и простился с Сурком.

На следующий день я, уже переодетый огородником и снабженный деньгами («В разумном количестве, чтобы не вышло какого разврата!» – сказал Сурок) отправился бродить вокруг Яковлевской церкви в поисках Артамоновой зазнобы.

Разумеется, дело было не только в ее прелестных ножках.

Если Артамон не спятил и девица, за которой он погнался, действительно близко знакома с мусью Луи, то я мог обнаружить кое-что важное, позволяющее добраться до проклятого француза и вывести его на чистую воду. Кстати, когда мы с Сурком пытались выяснить, во что эта особа была одета, толку от моего очумелого дядюшки не добились: он помнил ее взгляд, решительный поворот головы, белую ручку, державшую корзинку, мелькание ножек под узким подолом платья. Разве что этот узкий подол что-то мог нам дать: простые женщины и девицы носят довольно широкие полосатые юбки, значит, подруга нашего убийцы и похитителя одевалась на модный лад. Артамон даже не понял, какой на ней был головной убор, чепец или шляпка. Он узнал легкие светло-каштановые кудри, которые назвал шелковистыми, узнал нос с горбинкой. Глаза он определил как темно-серые или синие.

Я человек мирный, хотя и принял участие в военном походе сенявинской эскадры. Но и мне, пока я слонялся по Большой Песочной, Яковлевской и обеим Броварным, лезли в голову такие планы военных кампаний, что хоть бы господину Барклаю де Толли впору. Я мечтал, что мы выследим эту загадочную особу, застанем ее вместе с мусью Луи, подслушаем их разговор, на каком бы языке они его ни вели, поймем, кем эти двое доводятся друг другу. А затем – о Господи, как же я был глуп! – похитим красавицу и вынудим ее помочь нам разоблачить француза.

Одновременно я думал и о Натали, сидевшей безвыходно в своем убежище и не имевшей от меня вестей. Осторожность подсказывала мне, что даже под видом огородника я не должен пытаться к ней проникнуть. Нельзя сказать, что я действительно сейчас тосковал о ней; долгая разлука почти истребила во мне юношескую страсть и то, что я считал возрождением былой любви, как-то уж очень скоро отступило под натиском моих нешуточных горестей и неприятностей. Но я должен был спасти Натали, которая опрометчиво примчалась ко мне в Ригу, спасти любой ценой, даже если в итоге мне придется подать в отставку и, дождавшись ее развода, жениться на ней.

О том, что нужно как-то возместить ей стоимость пропавших драгоценностей, я тогда и думать боялся. А ведь как ловко мусью Луи их у нее выманил! Он даже добавил к ним свой медальон, чтобы все выглядело безупречно. А затем через Эмилию дал знать Штейнфельду, что того ждет недурная пожива, и присовокупил описание колец, серег и браслетов. Конечно же Штейнфельд заплатил ему менее, чем стоят драгоценности, однако француз не был в проигрыше – он получил деньги, на которых не написано, за что они ему уплачены, Штейнфельд же явно имел навык в продаже краденого золота, серебра и камней.