Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море - Дмитрий Борисович Павлов

всячески предостерегали от обнаружившегося в революционной среде известного «японофильства» и идеализации «роли, которую в данной войне играл японский империализм»[542]. Под «японофильством» Мартов, в частности, имел в виду неоднократные противопоставления Лениным «деспотического и отсталого правительства» России «политически свободному и культурно быстро прогрессирующему народу» Японии и, шире, «прогрессивной, передовой Азии» – «отсталой и реакционной Европе», под «идеализацией роли японского империализма» – его рассуждения о «революционной задаче, выполняемой разгромившей самодержавие японской буржуазией»[543]. Как вскоре сможет убедиться читатель, эти ленинские высказывания являлись всего лишь перепевом тогдашней английской и вообще русофобской прессы.

Иной точки зрения на ход и перспективы русско-японской войны придерживались большевики. В отличие от своих постоянных оппонентов, выступавших под лозунгом немедленного прекращения войны, Ленин видел в ней мощный и едва ли не главный фактор, революционизирующий массы и одновременно ослабляющий самодержавие. В этой связи следует отметить живой интерес, который Ленин проявлял в 1904 г. (особенно во второй его половине) как к ходу русско-японской войны, так и к внутреннему положению Японии[544]. При этом большевистский вождь (сознательно или нет) идеализировал степень политической свободы японского народа, находился в сильном заблуждении относительно положения дел в общественно-политической жизни этой страны и был готов закрыть глаза даже на гонения на японских социалистов, в том числе – на единственную в островной империи социалистическую газету «Хэймин Сим-бун» (приостановки выпуска, помещение под стражу редактора), которые закончились ее окончательным запретом властями в январе 1905 г. Советские историки, которые, по понятным причинам, не могли позволить себе открытой полемики с Лениным, фиксировали политическое бесправие японцев в начале ХХ в., писали о господстве в стране «огромного военно-полицейского аппарата» и сохранении в Японии «архиреакционного полицейского режима»[545].

Но, конечно, не столько Япония сама по себе интересовала большевистского вождя. «В случае поражения [России], – утверждал он в феврале 1904 г., – война приведет прежде всего к падению всей правительственной системы». «Развитие политического кризиса в России, – читаем в его статье, опубликованной в начале января 1905 г., – всего более зависит от хода войны с Японией. Эта война всего более … толкает на восстание исстрадавшиеся народные массы». Поэтому указания меньшевистской «Искры» на неуместность «спекуляций» на победу японской буржуазии Ленин считал «пошлыми», а фразы о мире – «банальными»[546]. Если Плеханов говорил о поражении России в войне лишь как о «наименьшем» (по сравнению с победой) «зле» с точки зрения перспектив освободительного движения в стране[547], то Ленин ставил свержение царизма в прямую зависимость от военных неудач России. Он вообще был убежден, что «дело русской свободы и борьба русского (и всемирного) пролетариата за социализм очень сильно зависит от военных поражений самодержавия»[548].

То, что не захотел или не смог Ленин, в 1905 г. вполне досказал за него М. Павлович (М.Л. Вельтман) в изданной в Женеве книге «Русско-японская война»[549]. «Политика старой России по отношению к Японии, – фантазировал он, – представляет собой политику крайне агрессивного характера, политику, вся конечная цель которой, с точки зрения японцев, заключалась не только в присоединении Кореи, одно владение которой явилось бы постоянной угрозой независимости Страны Восходящего Солнца, дамокловым мечом, нависшим над японским народом, но и в нападении при первом удобном случае на территорию самой Японии с целью ее дальнейшего расчленения»[550]. Захват и тем более расчленение Японии никогда не входили в планы Петербурга, да и с Кореей, как вскоре убедится читатель, все было не так просто. Положим, что об этих, истинных намерениях официальной России, Павлович мог и не знать. Зато ему были отлично известны призывы «правой» японской печати к «воинам Ниппона» «бить и гнать дикую орду» и водрузить свое знамя «на вершинах Урала», как и еще более откровенно шовинистические высказывания японца «Нирутака» на этот счет («Я заранее радуюсь смерти каждого русского, – записал этот морской офицер в своем дневнике в 1904 г., – так как ненавижу эту нацию, потому что она одна мешает величию Японии»[551]). Но он отмахнулся от них как от «материи низкой», и сладкие струны продолжали звенеть: «Русское правительство своей внешней политикой неожиданно для себя пробудило к новой жизни маленький народ, который спал азиатской жизнью на берегах Тихого океана в стране Вишневого дерева и, пробужденный, не дрогнул перед грозным северным колоссом … Японский самурай опустил свою маленькую, но тяжелую руку на весы истории и против своей воли перетянул их в сторону грядущего … Именно далекой азиатской стране, заброшенной среди вод Тихого океана … и, казалось, совершенно отрезанной от Европы, выпала великая историческая роль мощными ударами вызвать на свет грозные силы, дремавшие в царстве вековой реакции»[552].

Как и следовало ожидать, вся эта демагогическая конструкция, которая не имела ничего общего ни с русской, ни с японской действительностью, быстро завела ее автора в тупик. Из рассуждений Павловича с неизбежностью следовал вывод о всемирно-исторической и прогрессивной роли… самого русского самодержавия. Итак, не только «банзай!», но и «да здравствует “русский бюрократизм”»! Ведь именно он, если верить Павловичу, «содействовал ослаблению феодализма и реакции и торжеству европейских форм на островах Ниппона», и, благодаря этому, ни много ни мало, «приблизил наступление социальной революции в Японии»![553] Надо ли говорить, что все эти планетарные прогнозы на поверку оказались космическим же вздором: по итогам войны не состоялось ни падения российской «правительственной системы», предсказанного Лениным, ни ожидавшегося Павловичем «приближения японского социализма». Уже в 1910 г., вслед за казнью группы японских социалистов и анархистов по обвинению в подготовке покушения на микадо, социалистическое движение в Японии вступило в «период зимы» (фую но дзидай). По неизвестной нам причине, в середине 1920-х годов, на склоне лет Павлович устыдился перла собственного суесловия и в обширной официальной автобиографии[554] постарался избежать даже упоминаний о цитированной книге (правда, выпустив ее накануне третьим изданием).

Отношение к войне резко разделило российское общество на патриотов и «японофилов». Патриотически настроенным подданным русского царя военные неудачи в Маньчжурии, по словам митрополита Евлогия, «ударили по нервам» и «перевернули душу». Владыка вспоминал, что в первые месяцы войны «народ жаждал утешения» и валом валил в храмы; в 1904 г. его пасхальную проповедь, построенную на противопоставлении светлого праздника страшным событиям на Дальнем Востоке, прерывали «народные рыдания»[555]. На гибель флагманского броненосца «Петропавловск» со всей командой во главе с командующим Тихоокеанской эскадрой адмиралом С.О. Макаровым 31 марта 1904 г. другой видный иерарх РПЦ, митрополит Антоний, откликнулся специальным «словом на заупокойном служении по православным воинам», которое было произнесено 5 апреля 1904 г. в кафедральном соборе Житомира. «В эти дни общей печали и усердной молитвы, – говорил владыка, – с сугубой силой почувствовали [мы]