Натюрморт с часами - Ласло Блашкович

от такой ситуации. Успокойте же собак, говорим. А они — да они не опасные. А собаки дикие, целая стая. Не бойтесь, они спят с нами, — показывают на дома. Заходим. Что тебе сказать, дома, ну, как-то можно перебиться. Есть ли блохи? Нет, только комары. Тучами, заразы, налетают с Дуная, а мы жжем костры, прячемся в дыму.

Видим дверь в подвал, взломанную. Есть ли вино, интересуемся, показываем пальцем. Ай, старое вино, хи-хи. Унесли, выпили… А вон ракия. Знаешь ли ты, друг, ее язык?

А что это за картины? — вежливо так спрашиваем. Там целая куча. Ребенок притащил, из того подвала. А они чего-то стоят? — спрашивают. Мы думаем, ничего. Переглядываемся. Просто упражнения, точно. Поворачиваю одну, написано Рассказы о слабости. Так говорит и наш господин, по слухам, знатный господин, Георгий, тут живет, ноги у него высохшие, златоуст… Часы его золотые мы давно продали, хи-хи.

Если бы они чего-нибудь стоили, разве бы их тут так оставили, все слегка сомневаемся. Посмотри, какие некрасивые, цвета-то какие, страшные, господи помилуй, так мог бы и этот ребенок. Подождите, мы на жизнь мусором зарабатываем, разное ценное находим. — Мы, например, — улыбаемся заговорщицки.

В комнату заходит старик, сразу видно — господин. Называет какое-то имя. Это они, — шепчут, наши, так сказать, хозяева. — Ах, литераторы, — говорит старик, — дорогие коллеги, что нового в литературе? Спрашивает на полном серьезе, мы давимся от смеха.

Он подождал, пока мы отсмеемся, и спокойно заметил: я вижу, вы трогали картины Богдана. Чьи картины? — спрашиваем. Он их молча складывает. — Чьи картины? — Он что-то пробормотал, себе под нос, о свиных сердцах, или нам показалось. Надменный старец начинает здорово действовать нам на нервы.

Как звали того художника-самоучку, который прикончил малышку Еву, — спрашивает. — Фекете, — говорю я, — Фекете Ласло, нет, не он. И это рука убийцы, только посмотри, — говорит старик, не меняя выражения лица. Мы решаем его игнорировать.

А откуда же вы, братцы, — спрашиваем. — Эх, откуда… Беженцы мы.

Беженцы, беженцы, — соглашаемся мы, а что тут скажешь?

* * *

Слушайте, — говорит Джордже Яйчинац, вдруг выпрямившись, — я знаю. В ту войну я ничего не делал. Я не заметил никакой разницы, с места не сдвинулся ни один листик, ни одна пробка, ни один колосок или тень. Я пребывал в состоянии полной неподвижности, словно ржавел. Я только просыпался без причины, почувствовав свое сердце. Но не как истрепанную метонимию жизни, а как зловещее набухание. Я лежал в темноте, укрывшись обесценивающей все сердечной инфляцией. У меня не было сил ни на что, и со стороны это было похоже на хладнокровие. Не бойтесь, — говорил я своей матери и протягивал ей бескровную руку. И она не зажмуривалась.

В другой раз, опять, у меня в голове был один-единственный вопрос, который я повторял вполголоса, бормоча, как аутист — «когда я попаду домой, когда я попаду домой» (словно сраженный неведомой слабостью, возвращаюсь из плена, из швабской глуши, на едва ползущем поезде), а все это время сидел на новисадской улице Патриарха Чарноевича, трагического сербского аргонавта, в доме, который мог бы назвать почти родным. Вот столько о будущем, заключил я.

Произнеся эту речь, которую все, находящиеся в помещении, выслушали молча, с раскрытыми ртами, словно дикари, онемевшие от артикулированных слов молитвы какого-то Робинзона, старик вышел в сумерки, сопровождаемый собачьим поскуливанием.

Чего он нам наговорил, — произнес беженец, после некоторой паузы, — а то мы не знаем. Угу, сначала повышенный аппетит и чуть больше тех снов, с женщинами, но вскоре, как обычно, ко всему привыкает живое существо.

Но когда он это говорил, то хлопал себя ладонями. Как и другие. Сгущались тени, самое время откуда-то прилететь комарам, целые тучи комаров, и начали всех кусать. Грозная природа разинула бескрайние челюсти.

Дай ту бумагу, разожжем костерок, крикнул человек. Ребенок схватил рисунок из кучи и подбежал. Прежде чем смять его и поджечь, внизу прочитал название. Натюрморт с часами.

Сцены из жизни Богдана Шупута (IX)

Дунайская

— комбинированная техника -

Эта картина производит впечатление копии. Мотив тот же: оголенные тополя. Палитра аскетичная, ослабленная. У меня всегда было тонкое чувство снега, считает Богдан, с едва приметной гордостью. Говорят, что сейчас перед глазами должна пронестись вся жизнь, как в грохочущей исповеди, — ожидает он. Однако он озабочен: возможно ли, что они лгали, разве я исключение? Или, может быть, я не умру? Оглядывается вокруг. Дунай незаметно прячется за Офицерским пляжем. Он вспоминает слова друга, что в этом месте есть что-то невидимое, что уводит взгляд вдаль, к краю горизонта, где сливаются небо и земля. И, правда, думает Богдан почти весело, тронутый этим воспоминанием, похоже, и правда, сливаются!

Еще мальчиком, в Сисаке, писая в снег, загораживая замерзшей ладошкой язычок пламени своего пола, он часто пытался написать струей мочи свое имя. Но струя быстро иссякала, мочевой пузырь у него тогда был, наверное, размером с кровавую вишневую косточку. Ему удавалось этой стремительной коррозией написать только первые три буквы, которые тонули, клубясь: БОГ…

Мои работы, подписанные «Шупут», объяснял он намного позже, я не считаю живописью, я ими недоволен, а вот подписанные «Богдан Шупут» — это все, что можно было сделать!

Богдан опять осмотрелся. Почувствовал в горле ком отвращения. Разочарованно подумал: разве я ради этого вида спешил из Германии?

Посмертная маска

Пал Б. сидит за столом, на Караджорджевой улице, он раздраженный, нервозный, отталкивает от себя детей, жену упрекает какими-то слухами об ее изменах, когда он был в плену, а все потому что, он знает, потому что не сообщил никому (хотя бы несчастному Шупуту) об облаве, про которую слышал. Он вздрагивает от лая собак и голосов во дворе, накидывает куртку, жена останавливает его, хватает за руки, куртка падает на пол (как в эротической спешке), они смотрят на эту, лежащую на полу куртку, жена становится на нее, шипит: никуда ты не пойдешь, это не наше дело, мы ни в чем не виноваты, что мы можем поделать, jojj vissza,[38] Пали, но он оттолкнул ее от себя, не глядя, вышел, в ледяных сумерках увидел униформу солдата, который навел винтовку на господинчика с красивыми волосами и выгоняет его на улицу.

Павле подбегает, хватает солдата за бицепс (тот пытается вырваться): Uristen. a lelked hova jut,[39] видит на шее солдата цепочку с крестом, разве не стыдишься ты креста? Но у нас приказ, все те… Hat ez a szomszdd bolond,[40] посмотри на