Земли семи имён - Дарина Стрельченко

Чужой дом, что мог быть домом её. Чужой муж, что мог быть мужем её.

* * *

Скоро закачалась посреди светлицы зыбка, зазвенел детский плач.

– Не ходи на озеро, – просила мужа молодица. – Русалка по пятам придёт – дочь сглазит…

– В какие сказки веришь, лада моя! Нет на свете русалок, а озеро у нас доброе.

– Пусть бы и так. А всё же – не ходи!

– Ну что ты, милая…

«Милая…» Словно осколком ракушечным душу Имарине порезало слово, каким её Речной Гость величал. Порезало, да не кровило почти: и без того душа изрезана, истерзана была рекой да ласковыми словами, что любимый её своей славнице говорил.

– …что ты, милая! Чем тебе этот край не дорог?

«Видишь, милая, дорога́ тебе Зелёная Река стала, коли мне веришь…»

Нет! Не дорога́! На что река эта? Век на суженого глядеть, чужим ставшего, на чужой женившегося? Век в его глазах васильковых беспамятствовать?..

Да… Век бы глядела.

Дочь в зыбке растёт, улыбается да словно видит её. Склонится Имарина над колыбелью – девочка смеётся, руки тянет. Не придёт две ночи кряду – плачет, лишь у отца на руках затихает. А как явится Мара, принесёт стебель снежноягодника – успокоится, уснёт.

Растёт, расцветает, на мать вовсе не похожа, зато от отца – пряди пепельные, глаза незабудками. А в косицах нет-нет и рыжина пробивается, в зрачках к ночи зелень плещется …

А может, кажется это Имарине.

…Кажется ли, нет ли, да только шла однажды в реку от их избушки, вела рукой по травам да думала, что новый якорь нашла своей лодке, разбитой вдребезги. Дочка чужая, что могла быть дочерью её.

Вырастет девочка, позабудет чёрное озеро, проклятый луг. Отец её состарится, васильки поблекнут, волосы осеребрятся. Зазнобу свою возьмёт за руку морщинистой ладонью и уйдёт туда, куда Эхо с реки улетает, где дороги кончаются.

А ей, Имарине, век вековать свободной, людьми любимыми невидимой.

Но лгал ей Речной Гость. Цела была её лодка, ждала её все луны прошедшие, дожидала, покуда Мара догадается, позовёт к чёрному озеру… Позвала, да прежде чем догадаться, сотню лун отмерила.

Тени легли на рощу, тонко запахло нежным гиацинтом, махровым левкоем, медной хризантемой. В последний раз оглянулась на огонь за соснами Мара. Помолчала о дочери и ушла с луга.

* * *

Жёг золотарник на груди. Цвёл, словно в агонии, всю осень.

* * *

Имарина вела лодку по Зелёной Реке не таясь, было пусто кругом – новая луна, мавки на берега́ ушли. Доплыла до грота, скользнула в лодку, а там, за зеленью, звёзды, словно серебряные птицы, мерцают, ветер вьётся в осенних кронах, шумит свежая вода в живой реке. За речным плющом, за галечным порогом…

Сидит Речной Гость на сером крутом камне, в тонких пальцах свирель, а в глазах тоска, а в глазах река…

– Плыви. Плыви, милая. Убегай от меня, убегай отсюда. Да только знай, что душа его к лугу твоему прикипела. И коли уйдёшь отсюда, уплывёшь из реки – и луг твой истает, и друг твой исчезнет. Сама решай: в реке ли век вековать, на любимого любоваться, али уплывать да о смерти его плакать.

«Будь готова уйти в любой момент».

Предупреждала Мару Эхо, да не послушалась, не сумела Мара.

– И впредь не сумеешь, милая.

Глядит на неё, а в глазах ручьи, а в глазах надежда.

Вода шипит, ракушечник серебрится во мгле, в тишине. Мавки на берегу, русалки в озере, трава по обрыву, луна по рекам.

В тоскливую ночь по своей воле плыла Имарина к чёрной запруде. Сказки про русалок, что по ту сторону стекла плавают, по всей реке гуляли, на берег выплёскивались. Те, тёмные, зеркальные, говорят, могут воду в реках вспять оборачивать, течения от устья к истоку пускать, излучины уговаривать, луга заливать…

По своей воле плыла Мара к чёрной запруде.

– Сёстры. Верно ли, что реки времени обращать умеете? Коли так, верните время моё. Верните меня в юность мою девичью.

Чёрное шитьё вьётся за зеркалом, серые кружева о раму цепляются. Шёпот, шелест, точно на Зелёной Реке, только не боятся тёмные русалки Речного Гостя – злы, веселы, безумны.

– Коли волосы отдашь – получай время своё, имя своё забирай из реки, беги по берегу, куда вздумается.

– Волосы? – Отплыла от зеркала, провела рукой по ласковой пряди. Темны косы, да рыжий мёд до сих пор в глубине золотится. – На что вам?

– Думаешь, золотарник тебе путь на луг к суженому твоему запретному открывает? Думаешь, в нём листья, с твоего сердца опавшие, теплятся? Давно ли на стебель глядела?

Вынула золотарник – ёкнуло в груди, – тронула, он и рассыпался сухостоем. Тотчас размыла его вода, только золотые светляки поплыли, погасли.

– Видишь? Давно в нём тепла твоего сердечного нет. Одно в тебе человечье осталось – в косах твоих.

– Отчего Речной Гость у меня их не отобрал?

– Где ему догадаться, милая, – дразнясь, смеялись русалки. – Он уж и голову сломал, что тебя на берегу держит. Долго думал, что мог, отнял у тебя: и матери своей не вспомнишь, и подруг, и дом позабудешь вовсе, трёх лун не минет, и тепло разлюбишь, как в следующий раз на песок мавкой ступишь… Всё отнял у тебя Гость, к прошлому ведущее, а о косах не догадался. О том, как подруги твои косы тебе заплетали цветами, как мать твоя их лентами убирала, как гадала ты на суженого, на дорогу на прядях своих… В этом и прошлое твоё, и дом, и любимые.

– Зачем вы у меня косы просите? На что вам тепло человеческое?

– Разве нам на берег выйти не хочется? Над нами нет королевы речной, нет короля озёрного, не ходит к нам Речной Гость – некому шить для нас платья, девами нас обращать. Отдай тепло – так и уйдём из реки! А самой тебе они не пригодятся больше…

– Надолго ли хватит вам кос моих?

– Выйти на берег хватит, – зазвенел русалочий хор, – а там… А там…

– Берите! – крикнула она, приникая к зеркалу, протягивая руки. – Забирайте! Только время моё верните, сёстры!

Косы упали, разметались рыжие пряди по воде, словно герберов цвет…

– Помни: нет больше луга твоего, нет туда дороги! Нет больше жизни русалочьей твоей, нет туда возврата!

Выкрикнули русалки, рассмеялись жутким хохотом, и стих хор, и сгинул гул. Опустело зеркало – одна чёрная вода точит серебряную амальгаму.

– Ау-у… – растерянно шепнула Имарина. Словно угасло что-то внутри, и легче, и тоньше стало тело. Ни вихря не было, ни волны, только вдруг оказалась она у самого берега. Перед глазами – сосны, да лунная дорога, да трава. А впереди мавки. Пляшут на берегу. Глядит на них Имарина сквозь кружево папоротника, и глаз не отвести от их нефритовых лиц, фарфоровых рук, белоснежных платьев…