Честно и непристойно - Стефани Кляйн

– Мне показалось, что это вполне уместно. Мы уже выяснили, что можем без проблем обходиться одной ванной комнатой.

– Можно я хоть подотрусь, прежде чем обсуждать подобные предложения?

– Делай все, что тебе заблагорассудится, детка. Просто мне кажется, что в этом есть смысл.

Я была взволнована тем, что кто-то так меня любит, что хочет со мной жить. Я почувствовала себя значительной, словно школьница, которая просмотрела объявления театральной студии и выяснила, что получила главную роль. Мы с Оливером встречались уже три месяца. Все это время он устраивал для меня жаркими летними вечерами романтические обеды с лепестками роз, со свечами и рождественской музыкой. Праздничная музыка делает меня счастливой, и поэтому за обедом, вместо Билли Холидей мы слушали, как Билли Гилман поет «Джингл белл рок». А когда с едой было покончено, я делала погромче звук и мы танцевали, поскальзываясь в носках на его деревянных полах. Как я ни просила, Оливер всегда приглушал музыку.

– Я берегу твои уши!

Именно тогда я поняла: мы не предназначены друг для друга.

Представляю, о чем вы подумали! Она что, издевается? Она намерена расстаться с парнем из-за того, что тот делал ее музыку потише? Это мелочь, согласна. Ну не абсурдно ли рвать отношения из-за такой ерунды? И тем не менее подобная мелочь весьма характерна. Может быть, я уцепилась за нее из-за ее конкретности – это была хоть какая-то причина. А так у меня осталось бы только смутное необъяснимое ощущение, и мне пришлось бы гадать, не накручиваю ли я сама себя, не чрезмерно ли я пуглива, не во мне ли дело. Откопав хотя бы дурацкую причину порвать с Оливером, я почувствовала, что права. И потом, я правда не думала, что смогу провести всю жизнь с человеком, которому не нравится, когда я с закрытыми глазами пою во все горло. В такие моменты я чувствую себя одетой во что попало девчонкой, которая стоит на вершине высоченного холма и заливисто смеется: я сама забралась туда, и передо мной – весь мир как на ладони. Там я была счастливее всех, и если я буду жить с человеком, который постоянно старается сделать меня потише... Ну, он будет спускать меня на землю. Это предостережение.

А еще у него изо рта плохо пахло.

И все же, несмотря на предостережения, я оставалась с Оливером, потому что он рассказывал мне на ночь необычные истории и водил Линуса в парк, чтобы я могла спокойно почитать, или пофотографировать, или просто лениво поваляться. Он любил меня безоглядно и целиком, с привычкой почесывать спину, с пристрастием к грибному супу с перловкой и к мелодрамам. Он хотел сделать меня счастливой. Иногда, глядя на то, как он читает, устроившись на диване, я начинала думать о чае с сандвичами и одеялах ручной вязки. О полднике и покупке свежего хлеба. Оливер вызывал у меня ощущение, что обо мне заботятся, как в начальной школе, где для всего – от сна до рисования – отводится особое время. Оливер приносил мне уют. Но больше всего мне нравилось, когда он грустил: тогда я могла быть рядом с ним, но при этом оставаться в одиночестве.

Итак, почему я была с ним? Из-за этого, из-за его любви, терпения и того, что он был рядом. Я оставалась с ним из-за того, что Психотерапевт-по-телефону часто называла саботированием собственного счастья.

– Так что ты скажешь? Я даже преподнесу тебе большой шкаф! – Он стоял в моей спальне, указывая на то недоразумение, которое заменяло мне платяной шкаф.

– Разве ты не собирался пойти побегать? – отозвалась я, избегая ответа.

– Ладно, милая, обсудим потом. Встретимся в Ист-Сайде. Ведь ты берешь с собой фотоаппарат, верно?

– Да, мне нужно попрактиковаться. Не забудь почистить язык. – Оливер снова взял зубную щетку и сделал, как я сказала.

– Ладно, мамочка, я тебя люблю, – насмешливо сказал он. – Пока, Линус. Слушайся мамочку. – И он поспешил на пытку забега на марафонскую дистанцию.

В тот день на улице было слишком солнечно; солнце просто резало мне глаза. Облака на небе плыли легкими перышками и тонкими полосками. Невыносимо. Я и так не люблю, когда жалюзи подняты до самого верха, но утром резкий свет особенно несносен. Опустив жалюзи, я взяла фотоаппарат, позволила Линусу лизнуть меня в нос и направилась к Первой авеню, чтобы сфотографировать бегунов, когда они спустятся с моста на 59-й улице.

Улицы были замусорены дольками мандаринов и ломаными бумажными стаканчиками. Заграждения, полицейские, ветровки, собаки. Дети с плакатами: «Жми, Тед!» Некоторые малыши были привязаны к своим мамам витками пластиковых поводков, которые были пристегнуты к их запястьям. Я одобрительно кивнула. В этом был смысл. Толпа, похищенные дети, потерявшиеся ребятишки, которые зовут матерей... Меры предосторожности необходимы.

В детстве я очень боялась, что меня похитят. Мне снилось, как меня хватает незнакомец, а когда я разеваю рот, чтобы издать крик, наружу не вырывается ни звука. Сегодня меня подобным страхом наполняет Верхний Ист-Сайд Манхэттена. Ладно бы Южный Бронкс или сомнительного вида улицы к югу от квартала Митпэкинг, где кругом склады и дешевые проститутки-трансвеститы. Но меня тревожит именно Верхний Ист-Сайд, где стоит особняк Ральфа Лорена, с замороженным шоколадом от «Серендипити» и большой коричневой коробкой из «Блумингдейла». Впрочем, меня страшат не насильники Ист-Сайда, следящие за одинокими женщинами, когда те спешат в свои квартиры на пятых этажах. Все куда хуже. В этом районе живет Гэйб.

Но марафон снимать имело смысл только отсюда: здесь было лучше со светом, чем в Уэст-Сайде, ближе к концу дистанции. Ну да, здесь были его друзья, клиника, где он работал, и наши воспоминания. До этого воскресного марафона я не в силах была совместить все это со своей жизнью. Но я живу на острове, тут не до разграничений. Если я случайно наткнусь на Гэйба или на кого-нибудь из его друзей или знакомых, возникнет ненужное напряжение, словно тревожная музыка в фильме, которая предупреждает зрителей о грядущих опасных событиях. Музыка-предупреждение бьет по нервам, прямо как страх, который я несла с собой в Ист-Сайд в сумке с фотоаппаратом. Так и ждешь, что сейчас случится нечто. Но самые ужасные события обычно разворачиваются в тишине, со скоростью падающего ножа гильотины. Мне следовало бы быть поосторожнее; в случае чего я спрячусь за объективом камеры.

Избавлю вас от напряженной музыки: Гэйба я не встретила. Я наткнулась на нашего бывшего швейцара Азу. Он улыбнулся мне с другой стороны заграждения, и мне немедленно захотелось плакать. Улыбка Азы была сочувственной. Так улыбаются люди, когда говоришь им, что тебя только что уволили. Глядя на Азу, я со всей отчетливостью поняла: я не готова съехаться с Оливером. Я не хочу делить с ним еще каких-то людей, я не хочу перехлеста, я боюсь, что через годы встречу нашего с ним швейцара и мне опять захочется плакать. Кажется, это и называется «Обжегшись на молоке, дуют на воду».

Ничего удивительного. Слишком много народу съезжается в целях экономии. «Ну, это же логично. Глупо платить за две квартиры сразу». После нескольких месяцев свиданий вы и так почти живете вместе, спите вместе почти каждую ночь. Но съезжаться до свадьбы глупо. Это не то, что раньше, когда свидания были формальнее, подчинялись правилам. Теперь вам известно, перетягивает ли он одеяло на себя, платит ли по счетам и выдавливает ли он зубную пасту из конца тюбика или из середины. И чтобы выяснить, разбрасывает ли он носки, содержит ли в чистоте холодильник и заправляет ли по утрам кровать, вам вовсе не нужно оплачивать одну квартиру на двоих. Вы уже все знаете. Жить до женитьбы вместе – абсурд. Бессмысленная предосторожность! Она дает фальшивое чувство защищенности, как балкон, отделяющий Джульетту от Ромео. До того, как мы с Гэйбом поженились, мы прожили вместе три года, и что я получила в результате? Мне слишком хорошо было знакомо фальшивое чувство защищенности.