Зримая тьма - Уильям Голдинг

Наконец не осталось ни мыслей, ни чувств, только ощущение, не описание и не осуждение, — голое и бесстрастное «я», или, может быть, «оно». Затем вернулась внутренняя безымянная тварь, существо, сидевшее в ней всегда и выглядывавшее наружу. Бесконечно долго оно смотрело из туннеля и тоже знало о черном пространстве за затылком, которое тянулось, расширяясь, пока было куда тянуться. Тварь проанализировала неудавшееся преступление, взяла на заметку; поняла, что для преступления будут другие возможности, и даже произнесла (безмолвно) слово.

Скоро.

К Софи вернулось ощущение дивана, комнаты, своего тела, своей заурядности. Она почувствовала, что в щеку врезалась поперек складка от покрывала, врезалась так глубоко, что щека набухла от прилившей крови ярости, ненависти и стыда. Она поднялась, опустила ноги на пол, подошла к зеркалу — вот он, этот отпечаток складки на лице, почти такой же красный, как покрасневшая от слез кожа вокруг глаз.

Сшита из красной ткани.

Кто это сказал? Тетя? Тони? Мама? Он?

Она очень оживленно заговорила сама с собой.

— Так не пойдет, старушка! Нужно привести себя в порядок, верно? Первый долг девушки — выглядеть как конфетка, как пышечка, иначе что подумает наш дорогой жених или наш милый дружок? Или наш родной…

Кто-то очень тихо поднимался по деревянной лестнице. Ноги почти не издавали звука, только ступени чуть-чуть поскрипывали под весом тела. Софи увидела, как в проеме возникают голова, лицо, плечи. На голове были темные и кудрявые волосы, как у нее самой. Под волосами — темные глаза на хрупком лице. Шарф, расстегнутый длинный плащ, из-под которого выглядывает слишком вольный для Гринфилда брючный костюм с брюками, заправленными в высокие ботинки на каблуках. Девушка поднялась на последнюю ступеньку и остановилась, глядя на Софи без выражения. Софи ответила на ее взгляд. Обе они молчали.

Софи порылась в сумке, достала помаду и зеркало и принялась приводить в порядок лицо. Это заняло много времени. Добившись желаемого, она убрала вещи в сумку и отряхнула руки. Потом приветливо заговорила:

— Мне будет посложней спрятать волосы под парик. Да еще контактные линзы. Или ты постриглась?

— Нет.

— Палестина… Куба… А потом… Я знаю, откуда ты приехала.

Слабый, далекий голос из-за прикрытия лица, на котором косметикой было нарисовано другое лицо:

— Ясное дело.

— Настала очередь Англии, верно? Надменные, мерзкие ублюдки!

— Мы прикидываем. Осматриваемся.

Словно демонстрируя это, Тони прошлась по комнате, всматриваясь в те места на стене, где когда-то висели картинки. И Софи сразу же почувствовала ликование, проснувшееся в глубинах ее тела и неудержимо рвущееся наружу.

— Ты его видела?

Тони покачала головой и оторвала клочок картинки, оставшийся на штукатурке. Ликование вскипало и ширилось.

— Ты писала: «Ты нужна нам». Итак?

— Что «итак»?

— У тебя есть люди. Деньги. Есть ведь?

Не двигаясь с места, Тони опустилась на край дивана — очень медленно. Она ждала. Софи посмотрела через слуховое окошко на слепые стекла старого дома.

— А у меня — информация. План. Идеи. Могу продать.

Теперь она, в свою очередь, медленно опустилась на диван, лицом к таинственным контактным линзам.

— Моя дражайшая, дражайшая Антония! Опять все сначала! Мы снова будем всем друг для друга!

По соседству с усадьбой Спраусона, у дальней стены книжного магазина Гудчайлда, сидел Сим Гудчайлд и пытался размышлять о Первоосновах. Никто не бродил вдоль книжных полок и не отвлекал его, так что размышлять, вроде бы, было несложно. Но, как повторял про себя Сим, самолеты, каждую минуту с ревом заходящие на посадку в Лондонском аэропорту, и чудовищные континентальные грузовики, норовящие разнести по камешку Старый мост, делали любую умственную деятельность невозможной. Более того, Сим знал, что после минуты-другой размышлений о Первоосновах (иногда он называл это возвращением в прошлое) он наверняка собьется на мысли о своем избыточном весе, о лысине, о порезе на левой стороне подбородка, приобретенном утром во время бритья. Конечно, ты мог бы поработать, — говорил он себе. Например, устроить небольшую перестановку, повалять дурака, переклеивая ценники в жалкой попытке угнаться на костылях за инфляцией. Только такие мысли и остаются возможными среди городского шума, если еще к тому же ты лыс, стар и одышлив. Можно еще изобразить из себя делового человека, обдумать стратегию бизнеса. Нефтяные акции надежны, и дохода с них хватит до конца его жизни — на хлеб и масло, хотя и не на варенье. Доходов с магазина на варенье тоже не хватит. Что же делать? Как заманить пакистанцев? А черных? Какой блестящий и неповторимый ход в торговле антикварными книгами оторвет толпы белых людей от телевизоров и снова заставит читать старые книги? Как убедить людей в красоте, привлекательности, в человечности, присущей красиво переплетенным томам? Да. Обо всем этом можно думать, несмотря на шум и гам, но только не о Первоосновах.

В этой точке своих ежедневных размышлений он привык вставать на ноги под влиянием некоего внутреннего импульса, а именно — воспоминаний о собственных изъянах; вставал он потому, что иначе память уносила его в совершенно невыносимый момент из недавнего прошлого. Он разглядывал «Теологию», «Оккультизм», «Метафизику», «Публикации», «Джентльменз Мэгэзин» — и в сознании вспыхнул тот самый эпизод, из-за которого он вскочил на ноги.

Аукцион с месяц назад.

— 250 фунтов, 250 фунтов. Кто больше? В последний раз объявляется 250 фунтов…

В это мгновение к нему нагнулся Руперт Хезинг из «Мидлендской книги».

— Вот тут-то я и вступлю в торг.

— Что?! Ведь комплект неполный!

Рот Руперта остался открытым. Он бросил взгляд на аукциониста, потом снова на Сима. Это решило дело. Пока Руперт колебался, книги были проданы Торнтону из Оксфорда.

Чистой воды прихоть, бесполезная для бизнеса и навредившая Руперту. Смеха ради. Забавы дьявольской твари там, внизу. И ты ведь не пустился в долгий процесс возмещения убытков, не отдал Руперту Хезингу все номера «Джентльменз Мэгэзин», допустим, за 250 фунтов, с десятипроцентной наценкой — не мог этого сделать, потому что эта последняя прихоть была, так сказать, мелочью на вершине кучи. Эта куча — ненужная груда мусора, отбросов, вонючих тряпок, целая гора, слишком огромная, чтобы твои усилия что-то изменили. К чему убирать с вершины последнюю щепотку грязи?

Сим моргнул и встряхнулся, как всегда делал в подобные мгновения, и вышел из-под своей кучи мусора на дневной свет, просочившийся сквозь витрины. Наступало дерзкое, циничное ежеутреннее мгновение, когда он проходил между романами, поэзией, литературной критикой, с одной стороны, и Библиями, молитвенниками, пособиями по рукоделию и справочниками коллекционеров-любителей — с другой. В это мгновение он глумился над собой, своими предками и старым добрым семейным делом, сейчас неумолимо катившимся ко всем чертям. Он взял себе в привычку глумиться даже над детскими книжками, которые много лет назад выставил в углу огромной витрины. Рут, вернувшись в тот день из магазинов, ничего не сказала. Но позже, поставив чашку чая ему на рабочий стол, она бросила взгляд на витрину.