Люди на войне - Олег Будницкий

Тем же числом, что и запись в дневнике, датируется письмо Гельфанда к матери, в котором он пишет о Вышинском:

В общем, Владимир Гельфанд и начал, и закончил войну абсолютно советским человеком. Он вступил в партию на фронте по убеждению, хотел быть политработником, выпускал в училище стенную газету, причем сам писал в ней все статьи, подписываясь именами разных курсантов. Искренне пытался донести до своих товарищей по службе информацию из газет и партийные установки, вызывая раздражение своей настойчивостью.

Красная армия в дневниковых записях Гельфанда нередко предстает плохо организованной и недисциплинированной; случаи мародерства нередки на своей территории; в Германии оно становится тотальным, причем автор дневника принимает в поисках «трофеев» самое активное участие. Отнюдь не однозначно и отношение советского населения к красноармейцам: где-то их принимают радушно и делятся последним, где-то — прохладно, а то и вовсе враждебно. Собственно, к «советскому» население можно во многих случаях отнести лишь по формальному признаку проживания на территории СССР; отнюдь не все считают советскую власть своей. Люди погружены в собственные заботы, они выживают, и не слишком заметно, чтобы их волновала судьба страны.

Первого апреля 1943 года Гельфанд записывает в Зернограде:

Регион между Котельниково и станицей Мечетинской был не единственным, где жители как бы отделяли себя от советской власти и Красной армии. Человек совершенно другого сорта, нежели Гельфанд, капитан (будущий генерал) Илларион Толконюк, выбираясь в октябре 1941‐го из Вяземского котла, был неприятно удивлен тем, что крестьяне «бойцов Красной Армии… называли „ваши“, а немцев — „они“». Сельское население Смоленщины и Подмосковья оказалось неприветливым и совсем не напоминало «гостеприимных советских людей».

Гельфанда многое возмущает, но жизнь научила наивного идеалиста во многих случаях скрывать свои мысли и чувства. Правда, удается это ему не всегда, и если не удается, то почти с гарантией приводит к неприятностям.

Одной из сквозных тем дневника является антисемитизм, с проявлениями которого и в обществе, и в армии постоянно сталкивается и от которого страдает Гельфанд. Точнее было бы говорить не о проявлениях антисемитизма, а о его массовом характере. Гельфанд записывает 23 октября 1941 года в Ессентуках, куда он эвакуировался из Днепропетровска:

Записи Гельфанда — так же, как дневники и воспоминания других современников, евреев и неевреев — свидетельствуют, что антисемитизм в стране интернационалистов не был изжит. Советская власть упорно боролась с антисемитизмом, особенно в конце 1920‐х — начале 1930‐х. В годы войны об этом нечего было и думать: в открытую бороться с антисемитизмом означало, по сути, подтверждать один из основных тезисов нацистской пропаганды о советской власти как власти еврейской. Власть, в условиях широкого распространения антисемитских настроений, вряд ли могла это себе позволить. Даже если бы хотела.

Уже будучи в армии, в июне 1942 года Гельфанд нашел две немецкие листовки, призывавшие красноармейцев сдаваться:

Гельфанд, в тех случаях, когда оказывается среди не знающих его людей, проявляя то ли малодушие, то ли здравый смысл, скрывает свое еврейство. Однажды, к примеру, он представляется «русско-грузином»: «Отец, дескать, русский, мать — грузинка» (28.07.1942). Совсем туго пришлось Гельфанду в госпитале, в котором раненые содержались в ужасных условиях: завтрак подавали в шесть или семь часов вечера, «зато» обед в пять утра; до ужина дело не доходило. Качество еды (вода с манкой, ложка картошки, 600 граммов хлеба и т. п.) состязалось с ее регулярностью:

Весной 1943 года Гельфанд постоянно слышит рассказы жителей освобождаемых районов об уничтожении нацистами евреев. Он тревожится о судьбе родственников, не успевших выехать из Ессентуков и оказавшихся в оккупации. Тревога оказалась не напрасной: все его родственники в Ессентуках были убиты нацистами.