Викториум - Владимир Ралдугин

Открытый гроб с телом князя казаки поставили на краю могилы. Было на территории, выделенной нам падишахом, и небольшое кладбище. На нем уже покоились убитые из предыдущего посольства. Из-за этого батюшка, входящий в штат уже нашего посольства, нарек его кладбищем невинно убиенных.

Рядом с гробом князя поставили еще один. В нем покоились останки растерзанного урядника Бурмашова. Он так и лежал там в холщовом мешке, куда собрал разрозненные части тела я. Собственно, потому гроб его сразу заколотили.

Батюшка встал над парой гробов. Взмахнул кадилом. Начал нараспев читать заупокойную. Я пропускал его слова мимо ушей. Взгляд мой был прикован к бледному, умиротворенному лицу князя Амилахвари. Морщины на нем разгладились — и теперь он казался мне едва ли не ровесником. А то и человеком моложе меня, если бы не усы. На груди его красовались ордена, включая недавно полученный из рук великого визиря — Меджидие. Денщик надел на князя новенький парадный мундир. Рядом с телом лежала кривая кавказская шашка, в руках с которой он умер. Я видел ее иссеченный клинок, залитый кровью. Ее никто не стал чистить — положили прямо так.

Но вот батюшка завершил свой тяжелый речитатив. Опустилось чадящее дымом кадило. Он кивнул казакам. Те накрыли гроб князя крышкой. Одновременно с тем, в котором лежал урядник Бурмашов, подняли на прочных веревках. Начали аккуратно опускать в свежевырытые могилы.

Казаки из взвода, сопровождавшего гробы, по команде вскинули к плечу винтовки. Я шагнул к ним. Встал рядом с командующим полковником Медокуром. Тот не возражал. Вместе достали мы массивные уставные смит-вессоны. Подняли стволами вверх.

— Огонь! — рявкнул Медокур.

Выстрелы рванули прочное полотно воцарившейся тишины.

— Огонь! — И еще один залп.

— Огонь! — Третий залп.

Казаки отпустили веревки. Взялись за лопаты. Принялись закидывать могилы свежей землей. Когда работа была окончена, на холмиках установили кресты. Батюшка снова прошелся мимо могил, что-то гудя, будто шмель, и помахивая чадящим кадилом.

Но вот печальная процедура была окончена. Мы потянулись обратно к зданию посольства, стараясь не оглядываться на свежие могилы.

А утром следующего дня мой отряд покинул Стамбул.

Длинный караван наш, в который выходили лошади и верблюды, покинул Стамбул ранним утром. Когда майское солнце еще не прокалило воздух и землю под ногами наших коней верблюдов. Мы миновали базар — снова шумный, как будто и не было ни так давно резни младотурок и драки на конском рынке. Нас провожали взглядами, но никто не замолкал уже, видя нас. Мы выехали из столицы султаната через выгнутые аркой ворота.

Не прошло и пары часов, как воцарилась обыкновенная в Левантийском султанате жара. Я снял фуражку, надел заготовленный заранее картуз.

— Вашбродь, — обратился ко мне вахмистр Дядько, — вы спервоначала-то тряпицу какую в воде смочите — вон и колодезь есть — а после под картуз намотайте. А можно и по-простому, картуз в ведро окунуть. Дозвольте остановиться для этой цели?

— Конечно, — кивнул я, придерживая коня у забранного решеткой колодца.

Решетка эта оказалась еще и прикована цепью с увесистым замком.

— Дозволите сбить? — спросил у меня Дядько.

— Нельзя, — покачал головой я. — Тут не дома — вода тоже кому-то принадлежит. Собьем замок, а нам тут же пулю в спину пошлют. И будут правы. Местный закон будет на их стороне.

А к нам уже бежал человек в грязной одежде и полуразмотавшемся тюрбане. Он кричал что-то, отчаянно жестикулируя.

— Что он от нас хочет? — спросил я у казака Дежнева, который был в нашем отряде за толмача. Еще во время Турецкой войны он неплохо выучился бегло говорить сразу на нескольких языках султаната. Говорили, что из-за страсти к женскому полу.

— Да тут и так понять можно, — усмехнулся вместо Дежнева Дядько, — что эта борода от нас хочет. Денег за воду.

— Сколько?

Бородач в полуразмотанном тюрбане и распахнувшемся халате на голое тело принялся еще более активно жестикулировать. Начал демонстративно показываться нам пальцы.

— По пять лир за глоток, — перевел наконец его речь Дежнев. — И только золотом.

— Будет ему пять лир, — усмехнулся я. — Пусть открывает колодец. — Я вынул из кошелька золотую лиру. Показал ее бородачу.

Тот потянул к монете руки. Но я быстро сжал пальцы в кулак.

— Сначала открой замок, — раздельно произнес я. Дежнев перевел.

Бородач поправил халат. С важностью вытянул из какой-то дыры, которую, наверное, считал карманом, увесистый медный ключ. Подошел к колодцу и принялся возиться с замком. Когда тот упал в пыль, освобождая решетку, я подвел своего коня поближе. Кинул бородачу лиру.

— Спешивайся, казаки, — крикнул я. — Наполняем фляги. И умываемся. А то вряд ли скоро придется.

Увидев, что казаки принялись раз за разом споро вытягивать кожаные ведра из его колодца, бородач кинулся ко мне. Я как раз смочил в воде картуз и теперь пристраивал его на голову. Тепловатые струйки приятно сбегали по вискам и шее. Намочили волосы. В тот момент на меня снизошло практически некое блаженство, а потому и слушать не особенно хотел крики бородача. Но отставать он явно не собирался.

— Возмущается, — обернулся ко мне Дежнев, окунувшийся в ведро прямо с головой. — Говорит, что мы обещали ему по золотой лире за глоток.

— Объясни, что он получит нагаек, если сейчас же не заткнется, — ответил я. — Скажи, что мы отлично знаем цены на воду. Даже в самой безводной пустыне она не стоит так дорого.

Дежнев не без сожаления передал ведро товарищу. Повернулся к бородачу. Вынул из-за пояса нагайку. И принялся переводить все, что сказал я. Бородач погрозил ему кулаком. Но сейчас он явно был бессилен что-либо предпринять. А потому посмешил скрыться в глинобитном доме, из которого выскочил несколько минут назад.

— Зачем вы так с ним? — спросил с какой-то почти детской обидой Штейнеман. — Этот несчастный же так оборван и нищ.

— Это несчастный хотел обобрать нас до нитки, Борис Карлович, — ответил я. — По золотой лире за глоток, надо же было такое выдумать. Чтобы напиться, надо бы понадобилось отдать половину сокровищ падишаха. И не думаю я, что этот ваш несчастный так уж нищ. Вы руки его видели? Обратили внимание на одежду?

— Не знаю уж, что у него с руками, но одежды его самого затрапезного вида.

— Руки его я разглядел очень хорошо. Холеные у него руки для нищего и убогого. Непривычные к труду. Вот как у вас, Борис Карлович. Вы ведь вряд ли что-то тяжелее ручки в руках держали когда-либо, верно? — Штейнеман смущенно потупился, но после гордо вскинул голову, будто норовистый конь. Независимо глянул мне прямо в глаза. — А одежду ваш убогий накинул прямо на голое тело, да еще и тюрбан толком не намотал. Вы же не думаете, что он дома нагишом валялся? Он и задержался только потому, что пришлось скинуть более приличное платье и облачиться в грязное и жалкое. И торопился так сильно, что толком тюрбан не успел намотать.