Оружейник. Винтовки для Петра Первого - Константин Радов

– Прощенья прошу, подумал – убиты… Вон дырка какая в шляпе…

– По приметам – долго жить буду… – Я через боль улыбаюсь. – Найди чем забинтовать, да чтоб чистое было!

Не зря на пистолет кидался: низко летел – вот и чиркнула пуля по затылку, на полдюйма со смертью разошлись. Но удар получился душевный. Даже через шляпу и парик. Крепче, чем двадцать лет назад. Пожалуй, на целый кирпич потянет.

Нетвердыми ногами, с неумело забинтованной головой, обхожу позиции. Солдаты кричат что-то радостное, я не отвечаю. Рано пока веселиться. Впереди государь со свитой, смотрят странно. Подхожу ближе:

– Читтанов, ты?! Не узнал, богатым будешь. Гляжу, что за турок в чалме вдоль фрунта бродит? – Петр смеется, немецкие генералы вежливо улыбаются. – Тебя за время боя в турецкую веру не обратили?

– Да хотели ятаганом обрезание сделать, только я им отстреляние скорей учинил. Какие будут распоряжения?

– Пока – ждать. Будь кавалерия в порядке, разбили бы турок. Нам от лагеря шагу не ступить, драгунских лошадей ветром роняет. А у них кони свежие. Что, сильно ранен?

– Скорее контужен, пуля слегка задела. Заживет.

– Ступай к Блюментросту. Не спорь, приказываю! Таких голов у меня мало.

Раритетная голова, однако, кружится. В ушах звон, царь перед глазами плывет. Передав полк Викентьеву, плетусь в лагерь. У шатров полевой гошпитали толпа, много тяжелораненых, стоны, смертный хрип умирающих. На трупы смотреть легче, они отмучились. Ладно, обойдусь без врачей. Но придворный доктор не столько доктор, сколько придворный. Умение распределять людей по рангу и соразмерно оказывать внимание у него в крови. Меня мгновенно замечают, любезно провожают в палатку. Осматривают, моют и перевязывают высоко оцененную голову, не переставая занимать разговором. За что люблю докторов – можно поговорить на латыни. Узнаю о потерях: около двух тысяч убитых, от четырех до пяти – раненых. Генералов почти половина выбиты из строя. Серьезно ранены Алларт и мой приятель Моро де Бразе, шансы их плохи. Лейб-медик прописывает покой и предлагает сделать кровопускание.

– Благодарю вас, турки оказали мне эту услугу.

Мой учитель Витторио Читтано крайне язвительно отзывался об излюбленных приемах нынешней медицины. Пресловутый гуморальный баланс подвергался наибольшему осуждению как эталон бессмысленных фантазий надутого важностью невежества.

– Вот смотри, – говорил он, – приходит к доктору толстый, краснолицый, страдающий одышкой мужчина. Тот прописывает кровопускание, и оно помогает пациенту, жилы которого лопаются от избытка крови. Следующим является бледный, малокровный, тощий субъект – и получает такое же лечение, хотя оно способно его убить или серьезно повредить здоровью. Очень мало лекарств и способов лечения способно выдержать проверку опытом по форме, принятой в натуральной философии. Чтобы судить о пользе кровопусканий или слабительного, достаточно взять тридцать пациентов с одинаковыми болезнями, десяток лечить одним способом, десяток – другим, остальных не лечить вовсе. А потом сравнить результаты. До сих пор я не слышал, чтобы кто-то ставил подобные серии.

Синьор Витторио предпочитал лечиться по своему разумению: мучительные боли в желудке изгонял щелочным питьем и утверждал, что они вызываются излишком кислоты. Учитель склонялся к воззрениям ятрохимиков и высказывал иногда такие соображения о химической природе процессов в человеческом теле, кои могли бы сделать настоящий переворот в науке, будь они систематизированы и проверены опытом. У него только недоставало досуга и желания это сделать, я же, по молодому легкомыслию, совершенно о сем не думал. С его гибелью ценнейшие прозрения высокого ума оказались потеряны для человечества.

Контузия неприятна, но не опасна. Сравнить, скажем, с Боуром… При Лесной шведская пуля влетела генералу прямо в рот, а вышла из шеи пониже затылка. Все думали: не жилец, однако лихой немец, полежав в параличе, оклемался и вовсю скакал под Полтавой. Мои страдания, сравнительно, вздор. Ноги держат, голова работает – хотя и плохо. Надо идти в полк, возможно продолжение боя. Даже более чем возможно. Батарею мы взяли, но вся турецкая армия здесь, перед собственным лагерем. Наши силы практически иссякли, а что у турок?

Похоже, и у неприятелей было не все в порядке. Много лет спустя стали известны рассказы польских изменников, союзных туркам, как янычарский ага оружием принуждал подвластных идти в бой. Ко второй атаке сумел принудить, к третьей – попробовал и отказался, не чая быть живым от своих. Пехота на грани бунта, артиллерия захвачена, поумневшая конница не горит желанием скакать на смертоносные линии русских. Хитрый визирь, зная гибельную нехватку у нас фуража и провианта, решил потянуть время и к вечеру предложил перемирие на сутки для погребения мертвых. Его условия только еще обсуждались, когда русская армия глубокой ночью выступила из лагеря, восприяв дальнейший путь к Яссам.

Прут протекает в этой местности по долине шириною в несколько верст между высоких холмов, склоняясь то к одному, то к другому краю. Впереди на протяжении дневного перехода река жалась к нашей стороне, принуждая выбирать между опаснейшими прибрежными дефиле и тяжелой дорогой по горам, для ослабевших коней непосильной. Заклепав и бросив не только турецкую артиллерию, но и половину своей, оставив непогребенными погибших товарищей и предоставив Божьей воле безнадежных раненых, шло голодное и угрюмое войско. Объявлено было о победе, но сей химерой никто не обольщался. Немногие, помнившие первую Нарву, тайком сравнивали с нею нынешний несчастный поход.

Тульский полк состоял в лучшем виде, нежели другие: первыми ворвавшись на батарею, солдаты разжились турецкими провиантскими запасами, на пару дней этого могло хватить. Мозги мои, к счастью, не совсем отшибло, я раньше всех успел присвоить отвозы покидаемой артиллерии – канаты, наподобие бурлацких лямок, для передвижения пушек вручную. Привязанные к телегам с ранеными, они позволяли тащить их по горам, не оставляя несчастных на расправу туркам. На следующий день, однако, все способные к бою люди понадобились для обороны от преследующих татар, а полудохлые кони одни не справлялись с тяжестью. Все уже было брошено, кроме походной мастерской-лаборатории, без которой винтовки превратятся в бесполезные палки. Делать нечего. Вздохнув, я взял нескольких унтер-офицеров с оружием и вышел на большую дорогу.

Повозки с ранеными и фургоны с офицерскими семьями мы пропускали, впрочем заставляя принимать наших увечных, если находили их недостаточно нагруженными. Возы с вещами распрягали беспощадно, невзирая на принадлежность: требовалось еще хотя бы двадцать лошадей.

– Нам кони нужнее, – уговаривал я несчастных жертв, – не можно солдат оставить! Люди-то государевы! Сочтите хоть, сколько батогов о спины обломано! Ежели старых солдат бросать да учить новых – на одних батогах казне разорение выйдет.

Какой-то разряженный лакей чуть не получил в лоб прикладом, хватая нас за руки:

– Не смейте, это экипажи генерала фон Эберштедта!

– Передай твоему генералу мои искренние извинения. У меня раненые лежат. Выпрягай, ребята, – я отвечаю.