Ямщина - Михаил Щукин

Восьмого апреля, ровно в полдень, поезд уходил с вокзала Санкт-Петербурга до Самары, откуда дальнейший путь экспедиции предстояло совершить на перекладных. Хайновский не удержался и, нарушая все правила, появился на вокзале за пятнадцать минут до отправления поезда. Издали, скрываясь за колонной, он наблюдал за Чебулой, который буквально не отходил ни на шаг от Гуттенлохтера — высокого, поджарого мужчины лет сорока пяти, с узким вытянутым лицом, на котором поблескивали стеклышки пенсне. Хайновский проследил, как они зашли в вагон, дождался, когда тронется поезд, и лишь после этого покинул вокзал и, наняв извозчика, поехал к себе на квартиру. Все-таки сосала его тайная тревога, что-то не давало полной уверенности во всем затеянном мероприятии, потому он и наблюдал за Чебулой до последней минуты… Еще и еще раз заново все обдумывая, Хайновский пытался отыскать причину своего беспокойства и не находил ее.

Наверное, это было предчувствие: через несколько дней Хайновского арестовали. Глупо, случайно и совершенно неожиданно не только для него самого, но и для полковника Нестерова. А виноват во всем был агент, внедренный в «Освобождение». Устав перебиваться в организации на вторых ролях, желая как можно быстрее отрапортовать начальству об успехах, он решил действовать самостоятельно, что ему категорически запрещалось. И спутал, неразумный, все карты. Додумался, на свой страх и риск, не посоветовавшись с Нестеровым, установить слежку за одним из членов организации, совершенно правильно рассчитав, — тут ему в интуиции не откажешь, — что он является курьером и осуществляет связь между членами руководящей пятерки. И однажды, следуя за курьером, он оказался под окнами квартиры, которую снимал Хайновский. Неслышно проскользнул в подъезд, определил по звонку и звуку открывшейся двери, что квартира на втором этаже и, довольный, так же неслышно выскользнул из подъезда. Постоял за деревом, дождался, когда курьер уйдет, и сам уже собрался уходить, но в последний момент поднял глаза на окна квартиры и замер, едва не открыв рот: из-за приоткрытой шторы на него смотрел Хайновский. И длилось-то это всего лишь какие-то доли секунды, но взгляды их встретились. Штора тут же задернулась, но материя колебалась, как бы подтверждая, что за ней скрывается человек.

Времени на раздумья не было. Агент прекрасно понимал, что его раскрыли, что обратный путь в организацию ему заказан, и тогда он решил, что возвращаться к полковнику Нестерову с пустыми руками никак нельзя.

Дальше все происходило еще глупей и бездарней.

Агент решил арестовать Хайновского, но тот открыл стрельбу, смертельно ранил подоспевшего городового и сдался лишь тогда, когда кончились патроны.

— Дубина! Орясина! Осина березовая! — в ярости орал Нестеров на агента и из последних сил сдерживал себя, чтобы не надавать ему оплеух. Тонко рассчитанная игра, почти год кропотливой работы — все ухнуло псу под хвост. — Сволочь! Я тебя под арест, я тебя собственными руками… Пшел вон!

Оставшись один в кабинете, Нестеров в негодовании пнул свое собственное служебное кресло, отсушил ногу и, прихрамывая, ругаясь, направился к шкафу, где у него всегда стояла бутылочка шустовского коньяка, а на тарелочке лежал тонко нарезанный лимон, посыпанный сахарной пудрой. Никого не принимая, он потягивал коньяк, курил и подводил неутешительные итоги. Было ясно, что после ареста Хайновского организация «Освобождение» уйдет в глухое подполье, внедрить в нее нового агента будет практически невозможно и что тогда прикажете докладывать уже в ближайшие дни по начальству?..

— Неужели стареешь, господин полковник? — вслух произнес Нестеров и тут же сам себе ответил: — Ничего, еще повоюем, а не победим — так хоть намашемся…

И сразу же велел привести на допрос Хайновского.

Но допрос практически ничего не дал. Хайновский упорно отрицал всякую связь с организацией, упирал на то, что имеет психическое заболевание и вообще у него болит голова и больше на вопросы он отвечать не будет. И все дальнейшее следствие свелось к бесконечному и надоевшему в конце концов отрицанию Хайновским всего и вся. Он и на суде не признал себя виновным. Произнес зажигательную речь о засилье полицейского произвола, сорвал аплодисменты восторженных курсисток и вышел из здания суда, в окружении конвоя, с высоко поднятой головой.

Полковника Нестерова, представленного в свое время к ордену святого Владимира первой степени, вычеркнули из списков и сразу же после оглашения приговора Хайновскому намекнули об отставке. Правда, в иносказательной форме, не впрямую. Но умный Нестеров сразу понял — это последнее предупреждение. И выпил вечером шустовского коньяка больше, чем обычно.

Больше всего на свете, как истинный немец, профессор Гуттенлохтер ценил точность и исполнительность. Именно по этим качествам он и отобрал троих студентов в свою экспедицию. Немногословные, аккуратные даже в мелочах, они действовали, как большие серебряные часы профессора, не отставая и не забегая вперед ни на одну минуту. И как же был огорчен Гуттенлохтер, когда в отлаженном механизме экспедиции обнаружился первый сбой: в Каинске внезапно заболел проводник Чебула. Утром, после ночевки, он не смог подняться с постели, беспрестанно просил у хозяйки постоялого двора воды и виновато смотрел на профессора красными, воспаленными глазами, из которых текли слезы.

— Вы уж простите меня, Иван Иваныч, — к Иоганну Гуттенлохтеру, как и студенты, Чебула обращался на русский манер, — такая незадача вышла… Но я быстро поправлюсь, дня два — и я снова на ногах…

— Мы будем иметь нарушение моего графика, — стеклышки профессорского пенсне недовольно блеснули, — а это уже непорядок. Я оставляю деньги, за которые вы распишетесь в ведомости, вы имеете право тратить их на лечение и на быструю подводу. Я могу дожидать вас Мариинск два дня. Если не успеваете, ищу нового проводника…

— Иван Иваныч, я успею, мне всего пару дней нужно — и я на ногах!

— Торопитесь, я не могу нарушать график; если нарушим, мы будем иметь плохой результат.

На этом и расстались.

Едва только Гуттенлохтер отъехал от постоялого двора, как Чебула бодро поднялся с постели и проворно кинулся к колодцу промывать холодной водой глаза, старательно натертые накануне едучим табаком-самосадом. Насухо вытершись и поморгав красными набрякшими веками, он легко закинул за плечо небольшую котомку и резво зашагал по улице мимо серых домов с глухими воротами и такими же глухими заплотами, с любопытством оглядываясь по сторонам.

Каинск жил своей неторопкой жизнью. Перемешивая колесами весеннюю грязь, ползли медленные подводы, в пригонах мычали коровы, застоявшиеся за долгую зиму, на обсохших уже бугорках зеленела первая травка, а в высоком, бесконечно распахнутом небе слышались радостные гусиные вскрики. Чебула жадно, раздувая ноздри, втягивал в себя сырые запахи земли, отбрасывал со лба длинные волосы и так улыбался, словно ему только что привалило невиданное счастье. Впрочем, так оно, наверное, и было — Чебула по-своему ощущал себя счастливым в это утро. Впереди его ожидало по-настоящему живое и опасное дело, от одного предчувствия которого горячей закипала кровь в жилах; он оставался теперь один, и только от него самого зависела дальнейшая судьба, а может, и сама жизнь, и ему не требовалось тратить время на пустые разговоры и слушать пространные рассуждения о политических взглядах.