Троянский конь - Иван Сербин

— Туфли снимай, — ворчал Савинков, проводя Алексея Алексеевича в темный коридор. — Давай. Натопчешь еще…

— Тапки дашь? — поинтересовался Григорьев, послушно снимая туфли.

Каждый раз между ними происходил один и тот же разговор. Они, словно актеры на сцене, играли вызубренные до оскомины роли. Играли старательно и органично, но в голосах обоих проскальзывало легкое безразличие к заранее известным ответам.

— Да ладно. Не надо, — привычно отмахнулся горбун, словно бы это ему предлагали тапки. — Ни к чему это. У меня там… ковры там у меня. Хорошие. Проходи.

Григорьев прошел в гостиную, огляделся. Со времени его последнего визита в доме Савинкова ничего не изменилось. Как не менялось уже много-много лет. На стенах обои, на полу — ковер. Обои дешевые, бумажные, кое-где покрытые сальными пятнами, ковер дрянной, синтетический, местами вытертый едва ли не до резиновой основы. Мебель старая, поцарапанная, расшатанная. Тратиться на реставрацию Савинков не считал нужным, а сам ремонтом не занимался, не умел. Справа дверь в спальню, слева — в кабинет. Туда Петр Андреевич не пускал никого. Из кабинета можно было попасть в «галерею» и библиотеку. Никто никогда не видел ни того, ни другого. Но среди коллекционеров ходили упорные слухи, что отделка трех «рабочих» комнат обошлась Петру Андреевичу в несколько десятков тысяч долларов. Плюс специальная аппаратура контроля за климатом. Шедевры — они капризные. Отношения требуют особого, внимательного.

Из спальни высунулась очаровательная взъерошенная головка, заинтересованно стрельнула в Алексея Алексеевича взглядом круглых голубых глазок.

— Петя, — протянуло существо, — ты скоро?

— Уйди, — отмахнулся горбун. — Подожди там. У нас важный разговор. — И пояснил для Григорьева: — Продавщица. Из универсама. Любит меня как кошка.

Насчет «любит» Григорьев сильно сомневался. Он вообще сомневался, что можно любить такого человека, как Петя. Поговаривали, будто Савинков платит кому-то из милиции, чтобы ему поставляли «проштрафившихся» продавщиц. Он был в состоянии оплачивать высококлассных проституток, но продавщицы обходились дешевле. Петя поил их дешевым вином и кормил побелевшими от времени шоколадными конфетами и сморщенным виноградом. Слухами земля полнится. Продавщицы довольно быстро сообразили, что тут можно еще и отравиться, и стали приносить с собой недельный запас продуктов, чем радовали Савинкова несказанно.

— Ну? — Савинков хромо помялся с ноги на ногу. — Где «Даная»?

— А где голландцы? — ответил вопросом на вопрос Григорьев.

— Понимаешь… — отвел глаза Савинков. — С голландцами сложности.

— Мы же договорились. «Данаю» в обмен на голландцев.

— Ну, сложности, понимаешь? — Савинков ожесточенно почесал руку. — Экзема. На нервной почве. А у голландцев краска начала на краях осыпаться. Их вообще из комнаты лучше не выносить.

Врал. Алексей Алексеевич знал, что горбун врет. А горбун знал, что тот знает, но тем не менее врал. Отчаянно и вдохновенно.

— Извини. Видимо, я неправильно тебя понял в прошлый раз. — Алексей Алексеевич спокойно повернулся и пошел в прихожую.

— Погоди, — вцепился ему в рукав горбун и, прихрамывая, засеменил рядом, ноя на ходу: — Понимаешь, они влаги боятся. Голландцы. Мне за них Волков знаешь сколько предлагал? Но ведь угробил бы, зараза. А у меня тут климат специальный. Влажность нужная. Я, конечно, могу тебе их дать, но ведь… пропадут, а?

— Пропадут — оставишь себе «Данаю», как договаривались, — Григорьев перешел на сухой, деловой тон. — Ты знаешь, Рембрандт вдвое дороже твоих голландцев.

— А давай я «Данаю» куплю у тебя, а? — продолжал канючить горбун. — Не обратно же в музей ее теперь тащить? Хорошие лаве дам. Больше, чем на «Сотбисе».

— Ошибся я в тебе, Петя. — Алексей Алексеевич остановился, покачал осуждающе головой. — Предупреждали меня, что ты мастер левые базары разводить, да я-то тебя совсем с другой стороны знал… Надо было сразу к Волкову идти.

Волков был прямым конкурентом Савинкова, но конкурентом особым, собирающим не просто редкие полотна, а полотна экстра-класса. Голландские миниатюры XV–XVI веков в его собрании имелись.

— Ладно! — вдруг резко выкрикнул Петя. — Погоди. Так и быть. Бери голландцев. Бери! — Это был «фирменный» поворот всех его разговоров — сделать так, чтобы собеседник понял, что ему делают большое одолжение. Даже если он, собеседник, остается в проигрыше. — Только сперва надо на твою «Данаю» посмотреть. Вдруг ты мне «новодел» впарить пытаешься, — тут же добавил горбун.

— Петя… — Григорьев укоризненно наклонил голову. Весь его вид говорил о незаслуженно нанесенной обиде. — Ты за кого меня принимаешь?

— Посмотреть надо, — упрямо повторил Савинков.

— Смотри. — Григорьев достал из кейса сверток.

Горбун принял его с благоговейным трепетом.

— Пойдем в комнату, — прошептал Савинков.

Они вернулись в комнату. Здесь Петр Андреевич постелил на стол газету, сверху скатерть и полиэтилен, достал из свертка картину и очень бережно положил на газету. Раскрыл. На лице его отразилось восхищение.

Григорьев подумал, что, если на свете есть родители, относящиеся к своим собственным детям с той же любовью и трепетом, с каким Савинков относится к полотнам, то это самые лучшие родители. Заведи Петр Андреевич детей и встань перед ним дилемма: отдать на закланье собственного ребенка или одну из картин, можно не сомневаться, Савинков выбрал бы первое.

— Она… — прошептал горбун, нежно проводя ладонью по полотну.

Савинков обладал уникальной способностью в девяноста девяти случаях из ста после самого поверхностного осмотра верно определять, что перед ним — подлинник или отлично сработанный «новодел». Именно поэтому Григорьев и обратился к нему. Волков бы, конечно, потребовал привести эксперта. И лучше, если не одного. А там бы поползли слухи. Через неделю вся страна знала бы, у кого в данный момент находится украденный шедевр. Оперативники — не дураки, время зря терять не стали бы. Савинков же будет молчать как рыба. Хотя бы потому, что слишком любит картины.

— Точно, она, — повторил горбун, любуясь полотном.

— Как насчет голландцев? — напомнил Григорьев.

— Сейчас.

Савинков осторожно поднял «Данаю» и скрылся за дверью кабинета. Вернулся он через несколько минут, прижимая к груди три специальных футляра.

— Держи… — Горбун с явным сожалением наблюдал за тем, как Григорьев убирает футляры в пакеты. — Когда вернешь, говоришь? — морщась, словно от зубной боли, уточнил он.

— Через десять дней, — ответил Алексей Алексеевич. — Может быть, раньше. Смотря как дело пойдет.

— А зачем тебе голландцы?

— А зачем тебе это знать? — срубил вопрос на лету Григорьев. Он достал из кармана плотный пакет, перетянутый резинкой. — Держи. Это плата за «прокат».