Частная жизнь Тюдоров. Секреты венценосной семьи - Трейси Борман

До этого трапезы девочке подавали в ее личных покоях, теперь же ей позволили «обедать и ужинать» с взрослыми придворными. Когда ее мать была жива, Елизавете подавали простую пищу, подходящую для детей, отлученных от груди. Теперь же девочка могла есть все, что попадалось ей на глаза. Леди Брайан была расстроена. «Не подобает ребенку ее возраста вести такой образ жизни, — писала она Кромвелю. — Если так будет продолжаться, я не смогу отвечать за здоровье ее высочества. Когда она увидит разнообразное мясо, фрукты и вино, мне будет трудно удержать ее от такой пищи». Леди Брайан просила министра приказать сэру Джону Шелтону, управлявшему двором Елизаветы, обеспечить девочке питание в личных покоях, вдали от соблазнов взрослого стола.

Это было трудное время для младшей дочери Генриха VIII. Мало того, что ее снова отлучили от вкусных блюд, которые она только что распробовала, так у нее еще начали резаться зубы. «Бог послал миледи сильную боль в ее больших зубах [молярах], ибо режутся они очень медленно», — писала леди Брайан Кромвелю. Несмотря на всю свою строгость, она очень сожалела о том дискомфорте, какой ее руководство причиняет бедной девочке: «Я сильно страдаю от того, что заставляю ее высочество подчиняться мне в большей степени, чем следовало бы». Она явно очень любила осиротевшую девочку и писала Кромвелю: «Она — самый славный и добрый ребенок, какого я видела за всю свою жизнь»[283].

В честь знаменательного события и для того, чтобы подчеркнуть королевский статус Джейн, король заказал ее портрет величайшему художнику того времени, Гансу Гольбейну. Художник изобразил королеву в богатом платье из темно-красного бархата. Этот цвет превращал скромную, тихую жену в истинную королеву. Очень скоро он стал любимым цветом Джейн. В описи ее одежды во дворце Уайтхолл есть несколько платьев из «малинового бархата», дополненных рукавами и декоративными деталями из золотой парчи.

Портрет вышел роскошным. Гольбейн всегда был мастером деталей, и детали эти выдают личную сторону этого очень публичного заявления. В глаза сразу бросается «манишка» — кусок ткани, закрепленный под кружевным лифом платья или на корсаже. Манишки часто закрепляли крахмалом, тростником или китовым усом, чтобы на них можно было разместить украшения, а также чтобы сформировать и сжать живот и грудь, придав телу женщины изящество[284]. Крохотные булавочные головки, изображенные художником, показывают нам, как крепилась манишка. То, что она надета поверх корсажа, говорит о беременности женщины в момент написания портрета. Так манишки обычно носили беременные — под ними можно было не утягивать живот.

По-видимому, Гольбейн решил изобразить булавочные головки на манишке Джейн сознательно. Самые наблюдательные придворные Генриха сразу поняли, что они символизируют счастливое состояние королевы. Беременных редко изображали на портретах, но Генрих был так счастлив состоянием жены, что одобрил выбор художника.

Вскоре весь двор узнал, что «ее величество королева носит ребенка и будет носить одежду без шнуровки с корсажем»[285]. Такая одежда не только была удобна, но еще и показывала, что ребенок скоро родится. Эта перемена в облике Джейн произошла в начале мая 1537 года, когда она отправилась в Хэмптон-Корт, чтобы провести лето в комфорте и относительном уединении. Генрих унаследовал этот дворец у кардинала Вулси в конце 20-х годов и сразу же начал перестраивать его в самом роскошном стиле. Эта перестройка знаменовала собой серьезное изменение в отношениях между частной и публичной жизнью королевской семьи. Во дворце Вулси имелось множество королевских апартаментов, расположенных на нескольких этажах. Король отказался от них, отдав предпочтение паре сходных личных покоев для себя и для королевы, — в момент начала работ королевой была Анна Болейн. Личные покои располагались на одном и том же этаже, и к ним вела красивая лестница прямо из личного сада.

В то же время Генрих повысил статус тех, кому было дозволено бывать в его личных покоях. Хранитель королевского стула получил в подчинение группу джентльменов личных покоев. В 1537 году бароны казначейства объявили, что джентльмены личных покоев служат «не просто естественному телу» принца, «но величию тела политического… которое включает в себя тело естественное»[286]. Это отделяло персонал личных покоев от других личных слуг короля — например, врачей и хирургов. Благодаря такому изменению личные покои по значимости при дворе уступали только Тайному совету.

Важность персонала личных покоев была продемонстрирована тут же. В том же году один из джентльменов, Ральф Садлер, протеже Томаса Кромвеля, отправился послом в Шотландию. Полученные им инструкции гласили, что он:

Таким образом, Ральф был воплощением короля и был уполномочен действовать от его лица.

А тем временем делались приготовления к королевскому «заточению». До приезда Джейн в Хэмптон-Корт над ее личными садами, выходящими к Темзе, была построена новая личная галерея. Галерея соединяла ее покои с королевской детской. Джейн все лето провела во дворце, чтобы уберечься от чумы, свирепствовавшей в Лондоне. Супруг ее жил поблизости, в Эшере. Он не хотел подвергать Джейн никакому риску. Ее регулярно навещали королевские врачи, которые в середине июля отметили, что ее живот «велик».

16 сентября Джейн официально удалилась в свои покои и начала «заточение». Комната, в которой ей предстояло родить, была обставлена со всей возможной роскошью. На стенах висели гобелены, рассказывающие историю Помпея. В соседней комнате гобелены изображали «историю Товия и были расшиты золотой нитью»[288].

Через три недели у Джейн начались схватки. Генрих был настолько уверен, что она родит ему сына, что приказал помогать королеве своему самому доверенному врачу, сэру Уильяму Баттсу. Присутствие мужчины в королевской родильной комнате было очень необычным, но Джейн действительно требовались знания и опыт Баттса. Хотя беременность протекала нормально, роды оказались тяжелыми. Они длились два дня и три ночи. Лишь в два часа ночи 12 октября она родила здорового сына — «самого прекрасного мальчика, какого только видела земля»[289]. При крещении мальчику дали имя Эдуард, поскольку он родился накануне дня Эдуарда Исповедника.