Пролитая вода - Владимир Сотников

Кладбище оказалось совсем небольшим, и между стволами деревьев были видны все могилы. На старых потемневших крестах висели увядшие ленточки. Хотя за кладбищем никто особенно не ухаживал, все равно оно не выглядело заброшенным. Невысокая ровная трава росла только на могилах, оставляя проходы свободными. Все кресты были похожи друг на друга, будто делал их кто-то один.

И тут я увидел, что на дальнем конце, чуть поодаль от остальных могил, одиноко выделяется на общем фоне каменное надгробие.

Когда я подошел совсем близко, то знакомое чувство – будто я видел все это раньше – заставило меня вздрогнуть.

На месте фотографии было лишь овальное пятно. На камне тоже не было ни слова. Я подумал, что надпись может быть на обратной стороне, и вдруг вспомнилось окно, когда смотрел на него утром.

Послышался шорох, и сухая ветка упала совсем рядом, перевернувшись на земле. Я оглянулся быстро вокруг – ворота были близко – странными, чужими шагами я направился к ним и чувствовал, как холодно спине.

Отойдя далеко от кладбища, я остановился посреди поля. Перед глазами было овальное пятно, казавшееся двойным, словно неправильно сошлись края двух наложенных друг на друга изображений.

Ветер налетал порывами, я смотрел на качающиеся стебли конского щавеля, и в этом шевелении было что-то тревожное.

В деревню я вернулся вечером. Хотелось пить, и я вспомнил, что воды в доме нет. Зайдя за ведром лишь на минуту, я заметил, как быстро темнеет. Небо затянуло тучами, должен был пойти дождь. И когда возвращался с полным ведром от колодца, уже падали первые капли. Я подумал, что под шум дождя уснуть будет легче.

Но как только вошел в дом и включил лампу, то почувствовал, как в этом свете яснеет мой взгляд, словно я всматривался в одну далекую точку, не мигая.

И когда начал писать, руки мои дрожали от чувства бесконечности пространства между нами, и тот мир, которому принадлежала Анна, отзывался только на мои слова. Беззвучные и невесомые чувства не долетали туда, но, став словами, находили ответ – я вспомнил две прошедшие ночи, когда он коснулся меня.

Шум дождя за окном нарастал. Невидимые деревья раскачивались в темноте, и стены дома наполнялись гулом. Стол вздрагивал, и при этом заметно колебалась тень от абажура лампы.

Я писал и видел, как Анна подставляет ладонь под стекающую с зонтика струйку. Я покачнул зонтик, струйка пробежала по ее руке, и Анна вдруг подняла на меня глаза.

Сверкнула далекая молния, и отставший гром начал свой длинный звук осторожно и тихо, и вдруг прорвался совсем близко последним отчетливым ударом. Он заглушил дребезжание стекла, я поднялся и сделал несколько шагов к занавеске, которую опять забыл задернуть.

Стекающие по стеклу капли огибали трещину по краям, и я увидел в центре овала блестящие глаза. Они смотрели неподвижно, и в этом взгляде застыло вопросительное ожидание вот-вот произнесенного слова. Едва заметно шевельнулись губы, и я прошептал ее имя, чувствуя, как холод сковал меня стремительно, одной накатившей волной.

Сзади открылась дверь, и воздух, пахнущий травой, перелился в комнату. С трудом я обернулся и увидел черную пустоту двери. Последнее, что я помню, – стол ударил меня в грудь, и я упал в темноту.

Я очнулся утром на полу, перебрался на кровать и мгновенно уснул. Несколько раз просыпался, на минуту лишь открывая глаза, и только поэтому знаю, что проспал больше суток. Ничего не снилось, хотя мне и кажется, что во сне я летал. Но это, скорее всего, я вспоминаю свой забытый сон из прошлой жизни.

Уже несколько дней я не подхожу к столу. Он стоит пустой посреди комнаты, и я все собираюсь сжечь бумаги, что лежат в одном из его ящиков.

Бессонница все же одолевает меня, и я засыпаю только утром, с появлением первых звуков, когда под крышей начинают шуршать и чирикать воробьи.

Сегодня я решил наконец уехать из этого дома навсегда.

Дождь все не переставал. Отойдя от дома несколько шагов, я не удержался и оглянулся. Под окном лежал овальный кусок стекла, покрытый изморосью, словно холодным дыханием.

Мне казалось, я стою на самом краю моей прошлой жизни, с которой должен слететь, как ненужный предмет с патефонной пластинки.

Я побрел прочь, с трудом выбирая на размокшей после дождя дороге места посуше.

Тенишева всегда особенно волновали истории, в которых главным героем был человек не просто заблудившийся, а заплутавший не по своей воле, и собственные ошибки в таких случаях не играли никакой роли и были лишь необязательной причиной. И если думать о сцеплении подробностей внешней жизни, то и туман, и буря, и метель тоже не достигали значения главной причины. Человеческие промахи и ошибки входили в механизм событий, рисуя общую картину блуждания и скитания, утраты ориентиров, абсолютной потерянности.

Небольшое облачко над горизонтом почти не обещало непроглядной метели в чистом бескрайнем поле; в слабом еще тумане дорога всегда казалась знакомой. Главная причина не видна вначале и долго кажется соединением досадных ошибок, но крепнет страх, поднимается неотвратимая догадка со дна еще спокойной души, и все чувства человека направлены навстречу непостижимому наказанию, которое должно было остаться где-то в стороне, для других. Всегда думалось, что одного лишь знания о возможном наказании достаточно для повседневного порядка жизни.

Как в незримом зеркале, жизнь в такие минуты отражается от невидимого препятствия и обращается назад, собирая во времени кажущееся бывшее спокойствие, но и его уже нет, и даже самые далекие воспоминания вдруг становятся тревожными. И оказывается, что эта тревога была уже и в самом начале жизни, когда отходил от дома на несколько первых своих шагов.

Тенишев шел по берегу моря у самой воды, оставляя на песке следы. Волн не было, ветер летел с холмов, разглаживал воду, доказывая свою скорость мгновенно возникающими пятнами ряби – веером они уносились в море. Над головой повисали северные бакланы, разглядывая одинокого человека. Тенишев видел их глаза, говорил какие-то слова и не слышал своего голоса.

Он перешел ручей – вода при отливе была совсем мелкой. Вчера, когда он проходил это место с Христофором, недалеко от берега, в воде, увидели голову белого медведя. Христофор прошептал: «Уходим, однако», – а Тенишев, околдованный не страхом, а скорее тем, что кто-то еще вмешался в его представление об этом одиноком береге, стоял, глядя на бугорок, поворачивающийся в стороны над водой. Медведь уплыл, и долго еще виднелась точка, мелькающая среди волн.

На возвышении, поодаль от берега, стояла охотничья избушка, построенная еще в начале века. Казалось, под этим небом, рядом с одинокой избушкой, рядом с редкими крупными камнями, вросшими в рыжие кочки тундры, само время проносилось в одну сторону мощно и неостановимо, как этот сильный ветер. Тенишев боялся даже вспомнить что-нибудь из прежней жизни, он чувствовал, что вместе с воспоминаниями размахнется огромный невидимый молот и разобьет необъятное и целое время на куски, которые станут опять днями, минутами, потеряв свой простой и общий смысл.