Пролитая вода - Владимир Сотников

– Вот и все, – сказал он слова, которые стал часто повторять, не умея от них избавиться. – Вот и все.

В аэропорт они ехали на автобусе. Отдельно от них туда приехала и мать Анны. Тенишев познакомился с ней, почувствовав вдруг к этой красивой женщине с заплаканными глазами такую жалость, что растерялся от своей беспомощности чем-то ей помочь. Он помог ей лишь тем, что проводил обратно до города. Всю дорогу она молчала.

«Как похожа на Анну», – подумал Тенишев, глядя вслед уходящей к метро женщине, и понял, что уже обречен замечать в людях, предметах и чувствах отражение Анны.

День за днем Тенишев удивлялся тому, что стал жить чужой жизнью, словно предложенной кем-то взаймы. Как по списку, он повторял подробности, которыми был занят день, и только к вечеру, под светом настольной лампы, оживал тот мир, в котором он хотел остаться наедине с беззвучными словами, главным из которых было имя Анны.

Долгое время Тенишев не мог перечитывать этот рассказ. Он боялся его. Боялся той части вымысла, в которой появилась откуда-то жена, заброшенная чужая деревня. Боялся, что сразу же начнет править, и не править, а просто вычеркивать слова, не имеющие ничего общего с Анной. Но этот страх как раз и заставил его привыкнуть к исписанным страницам, которые все еще гудели в нем, не затихая.

Однажды в перерыве между лекциями его, как и когда-то, позвали к телефону. Встреча была назначена во дворе института. Через два часа Тенишев стоял у окна и смотрел на человека, мокнущего под проливным дождем. Что собирался услышать от него этот служитель государственной безопасности? И вдруг желание уехать из этого города куда-нибудь в неизвестность, пустоту, даль пронзило Тенишева. Шло время, и человек, казалось, таял за струящимися по стеклу каплями дождя. Потом он ушел.

Вернувшись домой, Тенишев обнаружил торчащую в двери открытку – почтового ящика у него не было.

Наверное, повестка, подумал Тенишев.

Но это была открытка от Анны. Она писала, что продлила визу. «Я все расскажу, когда встретимся. Твоя Анна».

Он сел за стол, положил перед собой открытку и не заметил, как начал читать свой последний рассказ. Перечитал и положил его в папку. Завязал накрепко тесемки. Прежняя жизнь была завершена.

БЕЗЗВУЧНОЕ ИМЯ

Утром, перед самым рассветом, шел дождь.

Он начался почти неслышным вздохом, пронесшимся в воздухе, и шелест листьев под каплями поднимался вверх. Ровный шум усыпил меня, когда уже бледнело, проступая в стене, окно.

Спал я недолго, привыкнув за последнее время к своей бессоннице. Обычно меня радовал уже сам факт засыпания, даже на короткое время, и лишь одни глаза назавтра выдавали усталость. Они слезились, будто я вглядывался и вглядывался в немногие свои строки, не улавливая порой ни их смысла, ни смысла того, что постоянно отвлекало меня при этом.

Я приехал сюда и сразу понял, что вступили в силу те законы, которых я не знал, но предчувствовал раньше. Маленькая деревня из нескольких домов показалась мне знакомой. Я старался вспомнить, где видел странный узор на стене дома, в котором мне предстояло прожить лето, выпавший из трубы и лежащий на крыше кирпич, полукруглую трещину в оконном стекле.

Дома стояли по кругу, земля в центре просела различимой на расстоянии воронкой и, казалось, еще не остановилась до конца в своем медленном движении вниз. Крыши стали скошенными, и если бы продолжить линии их козырьков, они должны были сойтись в одной точке, своей тяжестью давящей на землю. Улицы не было – протоптанная когда-то тропинка, извиваясь перед домами, вырывалась все же из неровного круга к лесу.

Мне пришлось попросить у старухи, жившей в соседнем доме, керосину, чтобы промыть проржавевший замок. Я сидел на старом рассохшемся крылечке спиной к двери и чувствовал, что прислушиваюсь к несуществующим звукам. Это было похоже на напряжение памяти, когда вспоминаешь пропавшее слово – на поверхности воды остался дрожащий след всплеска, а где-то в глубине, навсегда невидимая, плавно кувыркается монета, не достигая дна в бесконечности падения.

Я слышал, как струился вверх жаркий воздух, шевелилась высокая трава и в доме скрипели половицы. И когда я оглянулся и встал, чтобы открыть дверь, движения мои были скованны, и волосы шелохнулись, словно их коснулся ветерок.

В доме я осмотрел все углы, думая при этом, что просто знакомлюсь с новым местом. Потом я был занят уборкой и удивительно умело находил себе работу, о которой раньше даже не подумал бы. Зачем мне понадобилось мыть окна? Эта мысль пришла ко мне в тот момент, когда трещина под рукой скользнула еще дальше, едва не до конца замкнув круг.

Весь день я убирал в доме и к вечеру даже устал. Во сне видел расстилающиеся у моих ног темные горы и посреди них сияющее желтым светом ущелье – в самой глубине свет был ослепительным и поднимался вверх, переливаясь. На его фоне отчетливо чернела фигура человека, летающего с расставленными руками. Раньше я тоже летал во сне, но в эту ночь я впервые видел, как летает кто-то другой, неизвестный мне из-за расстояния.

Днем я пошел в лес. Но шел только по дороге, которая и соединяла деревню со станцией – почему-то не хотелось входить в глубь хмурых и неподвижных деревьев, не шевеливших даже своими кронами. Казалось, что тишина здесь направлена в обратную сторону и втягивает в себя застывшее время. Стало даже интересно – в каком же месте этой дороги я поверну назад? И как только возникла эта вначале шутливая мысль, вместе со мной об этом подумал еще кто-то – по спине пробежал холодок, – я уже оглядывался по сторонам чаще обычного.

Дорога поднялась вверх, и на самом гребне зашелестел вдруг ближний дуб – я скользнул взглядом по его стволу и остановился.

«Самое высокое дерево, и ветер дотронулся до верхушки», – подумал я, стыдясь своего внимания к обычным вещам.

Я поспешил обратно, не глядя по сторонам, ожидая только увидеть прогалину света на выходе из леса.

И хотя деревня открылась издалека в спокойной и притягивающей дымке, хотелось остаться где-нибудь здесь, между лесом и домом, посреди простора воздуха и неба над головой. Я уже тревожился, что начинается время одного чувства, которое овладевает мной полностью, не давая сил думать. Я вспомнил, как последние дни в городе ходил по улицам, почти не разбирая дороги, безо всякой цели бесконечных прогулок, словно ткал самому себе паутину улиц и дворов. И поездка в эту деревню оказалась хотя и придуманной, но все же радостью.

Вернувшись из леса, я более удобно передвинул стол – перед глазами, если поднять голову, было окно. И занялся тем, что перечитывал в своих тетрадях начатые первые страницы, словно пересматривал знакомые до каждой мелкой черточки фотографии.

Такими я вспоминаю сейчас первые два дня, прожитые в этом доме. Остальное время стало совсем другим, и границей оказалась ночь, когда я попытался продолжить первую страницу одной из тетрадей.

Еще зимой в городе я начал писать рассказ, который казался необычным. Я наполнялся чувством вседозволенности и силы, но кто-то отнимал у меня слова. Иногда, далеко от дома, я думал, что будь сейчас передо мной бумага, я написал бы то, о чем не только мечтал, но и буду вспоминать всю оставшуюся жизнь. Открывался переход в другой мир, где все объяснимо, и мне казалось, что я могу по тонкому лучику, сотканному из слов, перенестись туда. Я спешил домой, бросался за стол, но проходили минуты, доказывающие, что счастье утеряно. Я не хотел тех уступок, которые зачастую делает сам себе автор, объединяя в странной сговорчивости одновременно заказывающего и исполняющего. И я опять выбегал из дома, чтобы насладиться счастьем одинокой, не связанной ни с чем, свободы.