Царь и султан. Османская империя глазами россиян - Виктор Таки

При всей трудности климата и логистических сложностях дунайского театра военных действий войны с Османской империей порой представлялись российским офицерам перенесением в экзотический, почти сказочный мир. Отчасти такое восприятие было навеяно живописностью тех мест, где происходили сражения. Так, в своем дневнике войны 1787–1791 годов фон Раан называл «райской страной» прилегающую к Пруту часть Молдавии с ее высокими холмами, покрытыми бесконечными виноградниками[453]. При виде окрестностей Силистрии в 1810 году А. И. Мартос не мог удержаться, чтобы не сравнить их с суровой природой Севера: «Какое благословенное небо в сравнении тех мест, где основана столица России!» Виноградники, вишневые и абрикосовые деревья, а также столетние каштаны заставляли думать, что даже Киев был «тюрьмой беднейшей в сравнении мест у Силистрии»[454].

Экзотические качества ландшафта были отчасти продуктом человеческой деятельности, упоминания которой смягчали образы османского «варварства». В 1806–1812 годах А. Х. Бенкендорф в особенности хвалил «источники, обустроенные с заботой и пышностью, располагавшие к тому, чтобы сделать приятную остановку»[455]. По словам его современника В. Б. Броневского, «фонтаны, мосты и караван-серая (постоялые дворы) устроенные на дорогах, где уставший странник без платы найдет покой и прохладу, суть памятники душевной доброты, достойной подражания»[456]. Другой ветеран войны 1806–1812 годов П. И. Панафидин даже находил мусульманский обычай совершения пожертвований на создание колодцев вдоль дорог достойным большего уважения, чем российский обычай жертвования монастырям[457]. Многие авторы отвергли преувеличенное представление о восточной роскоши османских городов, будучи разочарованы контрастом между их живописным видом издали и бедностью, которая становилась очевидной по мере приближения к ним[458]. Тем не менее упоминания мраморных фонтанов, бань и мечетей (в особенности мечети Ахмеда III в Адрианополе) не могли не вызвать у читателей образов восточной роскоши[459].

Поразительное многообразие местного населения составляло другой аспект экзотичности, порождавшей любопытство, и в то же время представляло собой испытание для российских офицеров и дипломатов. Конечно, ни одна из «турецких кампаний» российской армии не могла сравниться с египетским походом Наполеона в плане мобилизации экспертного знания в целях завоевания страны. Тем не менее российские полководцы понимали, что способность коммуникации с противником и местным населением была критически важной для успеха их предприятия. Многоязычный состав региона потребовал включения в состав дипломатической канцелярии при российской армии во время войны 1828–1829 годов знатоков восточных и славянских языков, а также армянского, грузинского и греческого. По словам молодого дипломата Ф. П. Фонтона, канцелярия представляла собой Балканский полуостров в миниатюре и была способна «достроить Вавилонскую башню»[460].

Как бы ни была важна способность к коммуникации с различными группами подданных Османской Порты, сама по себе она не гарантировала успеха. Согласно Липранди, военная разведка на османских территориях требовала особого подхода к дезертирам, перебежчикам и военнопленным в зависимости от их этнического происхождения. По мнению российского автора, «Турка нельзя спрашивать так как Грека, Булгара – как Армянина, Еврея – как Цыгана, Серба или Босняка – как Волоха». Не менее важно было и этническое происхождение допрашивающего. Так, «Турок будет рассказывать с большей откровенностью драгоману, находящемуся при армии, если драгоман этот Перот или Фанариот, но будет воздержаннее если тот Грек (то есть Мореот или другой); напротив того, Серб, Волох или Булгар будут откровеннее с Греком, чем с Фанариотом или Перотом»[461].

Посреди этой экзотической природы и разнородного населения российские полководцы предавались нарочитым демонстрациям величия, что составляло еще одну особенность русско-турецких войн XVIII–XIX столетий. Будучи дополнительной тягостью для солдат и местного населения, эти демонстрации могли сделать жизнь офицеров более приятной. В своих мемуарах о войне 1806–1812 годов А. Ф. Ланжерон признавался, что он «никогда не проводил так приятно время на войне». С Ланжероном могли согласиться многие участники «турецких кампаний» конца XVIII – начала XIX века. По свидетельству Л. Н. Энгельгардта, ставка Потемкина в Молдавии в 1789–1791 годах была особенна роскошна: «Беспрестанно были праздники, балы, театр, балеты». Жен российских офицеров развлекал хор в 300 человек под руководством Джузеппе Сарти, сопровождаемый батареей из десяти орудий[462].

Хотя вице-королевская роскошь потемкинского «двора» осталась непревзойденной, последующие поколения сохранили вкус к галантному времяпрепровождению. Во время войны 1806–1812 годов командующий российской армией фельдмаршал А. А. Прозоровский обедал в компании 60 офицеров, и его подчиненные генералы старались следовать его примеру[463]. По свидетельству Ланжерона, генерал А. П. Засс, осаждавший Измаил в 1807–1808 годах, приказал построить бельведер, в котором он курил трубки и наслаждался видом крепости, один или в компании офицеров. Пули и ядра не мешали Ланжерону наслаждаться жизнью: «В наших лагерях проживали красивые женщины, всего у нас было в изобилии». Российские офицеры могли покупать драгоценности в многочисленных лавках, заходить в кофейни или играть в бильярд. «Задавались ужины, балы, делались визиты, словом, жизнь в лагерях текла совсем по-городскому»[464].