Царь и султан. Османская империя глазами россиян - Виктор Таки

В то время как Цебриков отреагировал на жестокости российских войск при штурме Очакова критикой войны в духе Руссо, Арман Эммануэль дю Плесси, герцог Ришелье, объяснял резню, сопровождавшую захват Измаила, недостатком благородного хладнокровия у солдат-простолюдинов. Французский роялист, вступивший на царскую службу накануне штурма крепости, Ришелье отказывался видеть подобные «варварства» в качестве проявления «особого характера русских» и утверждал, что «никакое другое войско в Европе не действовало бы в подобной ситуации с большей мягкостью и человечностью». По мнению Ришелье, «большинство людей не обладают бесстрастностью, необходимой для того чтобы сдержать гнев» по отношению к врагу, сложившему оружие после столь упорного сопротивления. В результате «ярость солдата возрастала тем больше чем сильнее было сопротивление ему оказываемое» и достигло такой степени, что «несмотря на дисциплину, царившую в российских войсках» ни российский главнокомандующий Потемкин, ни сама Екатерина II, «несмотря на всю их власть, были бы не в силах спасти жизнь турка, которого солдаты хотели убить»[433]. Ришелье отверг предположение о том, что более просвещенные европейские народы вели бы себя по-другому, указывая на «жестокости англичан» во время войны за независимость американских колоний, а также «варварства разных видов», которые можно было наблюдать во Франции с начала революции.

Представители вестернизированного российского офицерского корпуса артикулировали дискурс восточной войны посредством систематического сопоставления своего опыта европейских и «турецких кампаний». Различие между европейским военным искусством с его рациональными действиями в бою и брутальной спонтанностью османских войск описывалось как различие между «цивилизованной» войной и ее восточной формой. «Османские варварства» фигурировали в военных дневниках и мемуарах в качестве символической противоположности «оправданным» формам насилия на войне. Отрубленные головы и отрезанные носы отражали первичную брутальность боя. Они не только ужасали, но и будоражили воображение. Анекдот Ланжерона про обморок Милорадовича при виде отрубленных голов забавляет читателя, а описание Розальон-Сошальским пребывания в османском плену в 1828–1829 годах явным образом воспроизводит фабулу полного приключений путешествия вопреки, а может быть, даже и благодаря бочонкам с отрезанными и засоленными ушами. Так же как и зрелищность османских войск на поле боя, их варварские жестокости являли собой щекочущий аспект войны, которая зачастую представлялась своего рода приключением. Но ориентализация противника имела свои пределы, о чем свидетельствуют те авторы, которым становилось не по себе от определенных действий самой российской армии. В такие моменты турки переставали представляться исключительно источником жестокостей и превращались собственно в жертв. Хотя некоторые российские офицеры пытались оправдать жестокости против мусульманского населения ссылками на его варварство, другие старались представить такие крайности в качестве проявления бесчеловечности войны как таковой или же указывали на отсутствие у солдат-простолюдинов благородной способности к самообладанию.

В своем обзоре «турецких кампаний» российской армии, опубликованном накануне Крымской войны, двадцатилетний поручик и будущий посол в Константинополе Н. П. Игнатьев утверждал, что «в Турции страшен не неприятель, а гибельны климат, недостаток в продовольствии [и] болезни, уносящие жизни десятков тысяч людей»[434]. Военные мемуары XVIII и XIX столетий действительно содержат немало упоминаний тяжелого для россиян климата Северного Причерноморья и нижнего Дуная, служивших театрами боевых действий. Невыносимая жара и «крайний недостаток в съестных припасах», которые испытывала российская армия на Пруте в 1711 году, предвосхитили трудности последующих кампаний[435]. Во время вторжения в Крым в 1736 году российских войск под командованием фельдмаршала Миниха «солдат солнечным зноем и худой пищей весьма изнуряем был», а затем и «всякими болезнями, яко лихорадками, горячками и кровавыми поносами»[436]. Лишь две тысячи российских солдат пали от руки турок и татар, которые, по свидетельству участника этого похода Кристофа Германа фон Манштейна, «для русской армии менее всего были страшны». Напротив, «гораздо гибельнее на нее действовали голод, жажда, постоянные труды и переходы в самое жаркое время года», которые унесли жизни почти половины солдат Миниха[437].

Спустя несколько десятилетий Густав фон Штрандман писал о кровавых поносах, злокачественной горячке, зное и отвратительных змеях, преследовавших его полк под Азовом в 1768–1774 годах[438]. На другом краю театра военных действий, в Молдавии, П. А. Румянцев жаловался на чередование «дождей обильных и зноя чрезмерного», которое трудно было переносить его солдатам, особенно новобранцам. По свидетельству российского полководца, практически сразу после восхода солнца начиналась невыносимая жара, в то время как ночи оставались необычайно холодными для лета[439]. Фон Раан писал, что военные действия в Молдавии в 1788–1790 годах также проходили в условиях «несносного жара», причинявшего многие болезни в войсках, недостатка еды и фуража, а также плохого качества воды, которая была часто застоялой и полной насекомых[440]. Российские солдаты также не могли надеяться на то, что за жарким летом последует мягкая зима. На зимних квартирах в Молдавии стужа заставляла российских солдат оставаться в землянках, что способствовало распространению болезней[441].