Пожарная застава квартала Одэнматё - Дмитрий Богуцкий

— хозяин подробно рассказал. Еще поинтересовался, буду ли я вновь оставаться на ночь. Верный, в целом, вопрос. Остановиться на ночь тут, может, сравнительно и недорого, но жить здесь — разорение. Мне так всех денег хватит на полмесяца, не больше. А если поиски затянутся?

— Где у вас тут живут люди, если надолго, чисто, аккуратно и недорого? — спросил я.

— Вам нужен длинный дом, господин самурай. Там комнаты сдают. — Хозяин никак не дал понять, что знает о моих затруднениях, приятный человек. — Я знаю один недалеко, тут у нас в Одэнматё, знаю его хозяина, приличный человек, не создаст вам никаких хлопот. Пошлю сына, он все разузнает, вы очень нам вчера помогли.

— Не стоит, — вежливо ответил я. — Это я вам теперь обязан.

— Ну что вы!

Договорились, что я вернусь, как закончу с делами.

Знать бы, что это за дела у меня такие.

***

Я стоял на коленях, согнувшись в униженной позе, прямо на утоптанной земле во внутреннем дворе у внешних ворот усадьбы. Меня пустили внутрь, и теперь стража, что привела меня сюда, обступив, стояла надо мной. А распорядитель усадьбы, что изволил взглянуть на меня, наблюдал за мной из открытой галереи, тянувшейся вокруг дома.

— Очень жаль сообщать тебе такую весть, — с каким-то даже надменным сочувствием произнес распорядитель. — Но мы не нуждаемся в твоей службе. Людей у нас достаточно.

— Но… — осмелился произнести я.

— Уверен, — перебил меня распорядитель, — что ты не захочешь отнять у меня больше времени.

— Да, конечно. — Я прижался к земле в почтительнейшем поклоне. Мне повезло, что меня вообще пустили сюда. К прочим союзникам меня не пустили даже на порог. Охрана у ворот просто молчала в ответ на мои вопросы.

Здесь обо мне известили начальство и даже провели внутрь. Теперь они же отвели меня обратно, на пустую улицу.

Было их пятеро с копьями — буянить повода мне не дали, да я бы и не стал, хотя и разозлился неожиданно впервые за много лет. Непривычно оказаться пустым местом. И вроде люди-то не чужие — родственная ветвь, а даже слова из них не вытянешь.

Никого из наших я там также не увидел, хотя проторчал у ворот еще почти полстражи.

Действительно — чего здесь искать. Дурень. Зря унижался.

И я ушел.

Ходил по улицам почти до вечера, потом, когда успокоился, вслед за потоком людей вышел снова на Нихонбаси и оттуда уже нашел дорогу обратно.

В гостинице меня уже ждали. Я собрал свои вещи, поднял ящик на плечо, достал деньги заплатить, но хозяин, махая руками, отказался:

— Просто приходите к нам в «Обанава» снова, — поклонился хозяин. — Мы вкусно кормим.

Я обещал приходить.

Сын его отвел меня на место, где передал с рук на руки хозяину длинного дома, седому старикану с руками в шрамах. Тот показал мне комнату и спросил, надолго ли снимаю. Сошлись на том, что на месяц — а там видно будет. После посещения союзничков у меня испортилось настроение и изрядно убавилось надежд, а комната на месяц стоила столько же, сколько ночь в гостинице. Чего бы и не жить?

Я оставил ящик в комнате, старый соломенный футон мне дал хозяин. А больше ничего в комнате не было — кроме стенного шкафа. Пусто, как у меня за душой. Была еще узкая лесенка на небольшой низкий второй этажик, оттуда можно было попасть на покатую крышу, соседи на своих крышах сушили одежду, развесив на бамбуковых решетках.

Куда же это занесло меня на склоне лет? Уж лишиться своего места в казарме я никак не ожидал. Вот такая выпала карма. Печально.

Печально ли? Пока да. А утром посмотрим.

Жить тут было можно. Жизнь в длинном двухэтажном доходном доме напоминала жизнь в казарме — или в гостинице, и я не чувствовал себя ущемленным. Соседи вроде бы были людьми приличными, хотя и низкого звания. Дом был обычным для этого района города, тут жили люди простые: слуги, ремесленники, неженатый в основном люд, но были и семьи с детьми. Дети с непривычки дичились, женщины шептались у колодца в середине двора, стоило мне появиться. Знакомиться никто не спешил, да и я тоже — понятия не имею, о чем с ними говорить.

Я сходил еще раз в «Обанава», меня приятно угостили, но еще я понял, что продолжать так больше нельзя. Жизнь в Эдо оказалась потрясающе дорога, и, питаясь там, я быстро остался бы без денег.

Вскоре я с печалью вспоминал ту роскошную трапезу — больше я не мог себе позволить ничего подобного.

Способов пополнить средства я пока не нашел. Была надежда найти службу в благородном доме, но она таяла с каждым днем. И с каждым новым отказом.

Меня либо просто не пускали на порог усадьбы, либо, пустив, вежливо отказывали. Намекали на возраст. Да — боец я немолодой. Такие никому не нужны.

А еще я видел потрясающее количество безработных воинов в переулках кварталов и в дешевых закусочных, грязных и заросших, молодых и крепких. И, сравнивая себя с ними, понимал, что поиски мои только начинаются — если даже молодые и сильные не находили себе службы, то на что я могу рассчитывать?

Но я продолжал ходить и искать. Все равно я ничего больше не мог.

По ночам было холодно. Ни угля для жаровни, ни самой жаровни… Укрывался теплым походным кимоно.

Мой день начинался с открытием ворот квартала, я выходил за ограду, шел к Нихонбаси, читал там объявления на досках. Затем шел в кварталы, где еще не был, и стучался в каждую дверь.

Тысячи людей нашли в этом городе средства к существованию, работу, еду. Тысячи — но не я. Отчаяние душило меня.

А еще моя соломенная обувь совсем износилась. Ее давно было пора менять — уже не было средств. Мы с господином старшим садовником, бывало, тоже не могли поменять изношенные сандалии во время войны, и тогда я чинил, чем мог, ему и себе. Так же я поступил теперь. Стянул жгутами соломы, заплел дыры. Выглядело ужасно. Но хуже могли быть только дырявые таби — я уже видел ронинов в таких, а шить я особо не умею. Дыры на пятках я не смогу себе простить — самоубийство будет приличнее.

И мне уже нечем заплатить за следующий месяц в длинном