Главная тайна горлана-главаря. Книга 4. Сошедший сам - Эдуард Филатьев

Оказывается, Маяковский ещё накануне приехал из Ялты, чтоб встретить меня. Ранним утром побрился, нарядился и пошёл встречать. Об этом он мне рассказал и добавил:

– Цените это!..

В Ялте для меня была приготовлена комната в гостинице "Россия"».

Наташа обратила внимание и на то, как обращался к ней знаменитый на всю страну поэт:

«Звал меня Маяковский большей частью очень ласково – Наталочка. Когда представлял кому-нибудь чужому, говорил:

– Мой товарищ-девушка.

Иногда, хваля меня кому-нибудь из знакомых, добавлял:

– Это трудовой щенок!

Часто и мне говорил:

– Вы очень симпатичный трудовой щенок, только очень горластый щенок, – добавлял он с укором. – Ну почему вы так орёте? Я больше вас, знаменитей вас, а хожу по улицам совершенно тихо…

Громко Маяковский говорил только на эстраде. Дома же говорил почти тихо. Никогда громко не смеялся. Чаще всего вместо смеха была улыбка. А когда на выступлениях из публики просили сказать что-нибудь погромче – он объяснял:

– Я громче не буду, могу всех сдуть…

Я же всегда говорила очень громко – и дома, и на улице, и он часто останавливал меня:

– Я ведь лирик. Надо со мной говорить тихо, ласково».

Вот так оно начиналось – то крымское лето, вдвоём с очаровательной «товарищ-девушкой», которая потом написала:

«… я бывала на всех выступлениях Маяковского! Каждый вечер я слушала, как он читал стихи».

Но 10 августа Маяковский отправил Лили Брик письмо:

«Дорогой, родной, любимый Лучик!..

Я живу в Ялте, вернее, это так называется, потому что езжу читать во все имеющиеся стороны…

Живу в Ялте с Горожаниным, с ним же в большинстве случаев разъезжаю».

Далее в письме следуют просьбы, вопросы, а заканчивается оно так:

«Будь добра, родненькая, ответь мне на всё подробным письмом на Ялту.

Целую тебя и скучаю.

Весь твой Счен».

А ведь в этот момент рядом со «Сченом» находился не только Горожанин (о нём речь впереди), но и Лавут, а также Наташа Брюханенко, «трудовой щенок»!

Кстати, она довольно подробно описала, как организовывались «чтения» или «вечера» Маяковского:

«Администратор Лавут устраивал эти вечера так: сначала по городу или курортному посёлку расклеивались афиши, на которых огромными буквами было напечатано одно слово:

МАЯКОВСКИЙ

Когда все узнавали о его приезде и заинтересованные ждали – где? и когда? – появлялась вторая афиша с точным указанием дня, места выступления с тезисами разговора-доклада».

Павел Лавут:

«Что удивляло и привлекало в авторских вечерах поэта? Пожалуй, всё: разговор с аудиторией, стихи, темперамент, ораторский дар и полемический задор, разящее остроумие. Но главное всё же стихи с их разговорными интонациями, разнообразием размера и ритма, непринуждённостью в переходах не только от одной строфы к другой, но и от строки к строке, а порой – от слова к слову».

Наташа описала, как проходили эти «авторские вечера»:

«Тогда в Крыму каждое выступление начиналось так: Маяковский выходил на эстраду, рассматривал публику, снимал пиджак, вешал его на стул. Затем вынимал из кармана свой плоский стаканчик и ставил его рядом с графином воды и бутылкой нарзана.

Из публики сразу начинались вопросы и летели записки: "Как вы относитесь к Пушкину?", "Почему так дороги билеты на ваш вечер?"

– Это неприлично подтягивать штаны перед публикой! – кричит кто-то.

– А разве приличнее, чтоб они у меня упали? – спрашивает Маяковский.

– А женщины больше любят Пушкина! – снова выкрикивает какая-то задира.

– Не может быть! Пушкин мёртвый, а я живой!

Темы разговора были: против есенинщины, против мещанства, против пошлятины, черёмух и лун. За настоящие стихи, за новый быт…

Однажды в Ялте, в городском саду, Маяковский выступал на открытой сцене. Рядом шумело море. Вдруг поднялся сильный ветер, срывая листья с деревьев, закружил их по эстраде и разметал бумажки на столе.

– Представление идёт в пышных декорациях! – торжественно сказал Маяковский. – А вы говорите – билеты дорогие!».

22 августа состоялось выступление Маяковского в Ливадийском дворце, бывшей летней резиденцией царской семьи. Дворец был превращён в санаторий для крестьян. Об этом – стихотворение «Чудеса!»:

«Звонок. / Луна / отодвинулась тусклая,

и я, / в электричестве, / стою на эстраде.

Сидят предо мною / рязанские, / тульские,

почёсывают бороды русские,

ерошат пальцами / русые пряди…

Пусть тот, / кто Советам / не знает цену,

со мною станет / от радости пьяным:

где можно / ещё / читать во дворце —

что? / Стихи! / Кому? / Крестьянам!»

24 августа 1927 года было обнародовано постановление Совнаркома РСФСР о лишении Фёдора Ивановича Шаляпина звания Народного артиста и права возвращения на родину. Обосновывалось это тем, что он якобы не хотел «вернуться в Россию и обслужить тот народ, звание артиста которого было ему присвоено».

Чтобы сообщить об этом решении певцу, полпред СССР во Франции Христиан Раковский вызвал жившего в Париже Шаляпина в советское полпредство. О том, что там произошло, написал писатель Лев Разгон:

«По словам Христиана Георгиевича, Шаляпин не давал никаких поводов для репрессий. Не принимал участия в эмигрантских акциях, радостно принимал приглашения на приёмы в посольство, пел на вечерах и приёмах, которые посольство устраивало по торжественным поводам. Никаких денег он эмигрантам не давал. Во-первых, потому, что совсем не любил давать кому бы то ни было своих денег, и, во-вторых, потому, что вёл себя по отношению к активной части эмигрантов очень осторожно. Но любил бывать в русской церкви, находившейся неподалёку от посольства, и иногда петь на клиросе вместе со знаменитым церковным хором Афонского.

Церковь устроила для своих бедных прихожан, т. е., конечно, эмигрантов, платный концерт хора Афонского. И пригласила участвовать своего прихожанина Шаляпина. И тот, естественно, не отказался. Сам посол не придал этому никакого значения, но в посольстве было достаточное количество осведомителей разного ранга. И они – доложили… Очевидно, в Москве указание о лишении Шаляпина советского паспорта было дано тем, чьи приказы не оспаривались…