Любовь в отсутствие любви - Эндрю Норман Уилсон

На лице Бартла еще сохранялось выражение сосредоточенной просветленности, которое появлялось у него всегда после исповеди. Он улыбнулся — не той, естественной и открытой, улыбкой, которая всегда была наготове для Стефани и Мадж, а грустно, не разжимая губ, глядя на собравшихся глазами больной собаки, — как улыбался здоровавшимся с ним прихожанам в дверях церкви.

— Привет, — поздоровался он как ни в чем не бывало. Увидев незнакомца (Рабочий? Водопроводчик? О Господи, неужели он не закрутил кран?), приветствовал Леонарда Бернштейна кивком головы.

— Это господин Бернштейн, Бартл, — сказала Ричелдис дрожащим голосом.

— Господин Ленни Бернштейн? — Натянутая улыбка превратилась в более искреннюю. — Дядя Стефани?

— Боюсь, Бартл, тебя ждут плохие новости, — сообщила Ричелдис.

— Она больна? Она не… — Невыразительное лицо Бартла приняло испуганное и встревоженное выражение.

Саймон процедил сквозь зубы:

— Вам лучше пройти в гостиную. Господин Бернштейн хочет тебе кое-что сказать. Мы будем на кухне, господин Бернштейн. Как я уже сказал, мы всецело вас поддерживаем и несем свою долю ответственности, как семья… — Он кипел от ярости. Как некстати все!

Бартл провел Бернштейна в гостиную и извинился за беспорядок. Он предложил гостю стул, но тот лишь злобно фыркнул в ответ. Бартл ожидал услышать все что угодно, только не то, что услышал. Он ошарашенно слушал старика, отказываясь верить своим ушам.

— Как я понял, вы не собираетесь отрицать, что ответственны за это, — сказал Бернштейн.

— Конечно, я готов помочь Стефани всем, что в моих силах.

— Я не об этом, господин Лонгворт. Вы что, еще ко всему прочему и иезуит?

— Нет, в нашей церкви нет иезуитов.

— Ближе к делу, мистер Лонгворт! Вы отрицаете, что вы отец ребенка Стеф?

— Я? А что говорит Стефани?

— При чем тут это?

— Я должен знать, — вспыхнул Бартл, и глаза его вспыхнули. — Она вам сказала, что я отец?

— Это личное дело нашей семьи.

— Нет! Это может быть нашим со Стефани личным делом, но это уж точно не забота исключительно ее дяди.

— Послушайте, господин Лонгворт.

— Я люблю Стефани! — Его лицо стало злым, гневным и скорбным. — Вы должны мне ответить. Она сказала, что я отец ребенка?

— Нет, не так прямо. Она ведь не скажет, кто отец, правда? Она вообще перестала с нами разговаривать, понимаете? Но насколько видим мы, я и ее тетя, у нее уже несколько лет не было серьезного друга, года три. Был один мужчина по имени Кевин, но Рей была против. Моя жена строгих правил, господин Лонгворт.

— Вы хотите сказать, что у Стефани вообще не было мужчин? — Это так обрадовало Бартла, что, несмотря на диковатую ситуацию, он расплылся в улыбке. — Так это же замечательно!

— Мы, конечно, знали, что вы с ней встречаетесь, она рассказывала, как вы ужинали в китайских ресторанчиках и о — как это? — «Добрых друзьях». Я человек широких взглядов, господин Лонгворт, мы с женой, конечно, огорчались, что ей, судя по всему, не нравятся еврейские юноши, но, как сказала мне Рейчел, так зовут мою жену, пусть она встречается со священником, чем с каким-нибудь проходимцем. А вы именно проходимцем и оказались! Вы понимаете, господин Лонгворт, мы вам доверили самое дорогое, что у нас было!!!

— Я понимаю.

Бартла насмешила мысль о том, что в семье Стефани он считался ее официальным женихом.

— Мы не виделись почти месяц.

— Это она говорила. «Опять к своим китайцам идешь?» — спрашиваю я ее. Знаете, господин Лонгворт, мы не любим выпытывать, и я никогда не спрашивал ее, с кем она встречается. Но мы с Рейчел обычно говорили: «Идешь в китайский?» и она говорила «Да». А тут все прекратилось. Действительно, около месяца уже.

— Мы часто неделями не видимся, — простодушно заметил Бартл.

— Каждую неделю, иногда дважды в неделю, как по часам, девушка с вами встречалась, и не говорите мне, что это не так, — свирепо продолжал Бернштейн.

Бартл знал, что это было не так, и мысль эта вновь наполнила его ревностью и уверенностью, что Стефани встречалась с другими, а дружбу с ним использовала в качестве прикрытия…

— …И вот проходит целый месяц, и она, кажется, совсем не ходит в китайский, и я ее спрашиваю, в чем же дело, и она в слезы, и отвечает, что она беременна и что не знает, что ей делать, и не хочет об этом говорить. «И что на это скажет господин Лонгворт?» — спрашивает Рейчел, потому что моя жена, господин Лонгворт, очень прямой человек, очень добрый, очень честный, и малышка Стефани еще больше плачет. «А, точно!» — говорю я Рейчел и тут же еду увидеться с господином Лонгвортом. Жена говорила: «Ты не сможешь его найти, ведь ты не знаешь, где он живет», но Стефани оставила в прихожей сумочку, и — надо так надо, господин Лонгворт, обстоятельства таковы. Ваш адрес мы нашли в ее ежедневничке.

— Он там был?

Луч света. Все-таки он ей был не совсем безразличен.

— Что вы полагаете делать, господин Лонгворт? Вы понимаете мое беспокойство?

— Конечно. Скажите, пожалуйста, Стефани… Попросите Стефани со мной связаться. Хорошо?

— Это все, что вы мне хотите сказать?

— Господин Бернштейн, вы бросаетесь слишком серьезными обвинениями, не имея на это никаких оснований.

— Если вы собираетесь тут размахивать законами, господин Лонгворт, то у меня найдутся хорошие адвокаты. Слышали вы об Оскаре Буслинке?

— Нет, — ответил Бартл. — Стефани двадцать шесть лет, она уже взрослая. Если она не хочет обсуждать свою жизнь с вами, то я тем более не хочу. Скажите ей, что я ей напишу. Пусть придет ко мне, если я понадоблюсь. Скажите, что я сделаю все-все-все, что она хочет, все, чтобы ей помочь. А теперь я хотел бы побыть один.

Бернштейна так удивила эта речь, что он поднялся и, повторяя, что «господин Лонгворт еще услышит…» и что «не только у господина Лонгворта есть адвокаты», скрылся за дверью.

Бартл был в панике. Он ничего не понимал. Кроме уверенности в том, что он не может быть отцом этого ребенка, в нем засела заноза обиды, что его обвели вокруг пальца.

Когда Ричелдис открыла дверь в гостиную, она застала Бартла сидящим на диване с красными и влажными глазами, с сигаретой в руке.

— Бартл, — проворковала она, — милый, надеюсь, с тобой все в порядке? Бартл, я хочу поговорить с тобой о Мадж. И о Рождестве.

Саймон купил елку, Ричелдис разморозила гуся и запекла его в духовке, они обменялись подарками, хлопнули шампанским и залпом осушили бокалы, посидели со скучными соседями. Сэндиленд погрузился в тишину. На следующий день все провалялись полдня в постели. Правда, кто-то неосмотрительно подарил Маркусу свисток, и время от времени дом оглашался пронзительными звуками, но в остальном все прошло без приключений.