Утро без рассвета. Камчатка. Книга 2 - Эльмира Нетесова

А у девочки той сил все меньше становится. С каждым шагом они тают. Словно сама земля отнимает у нее последнее. Зовет девчонка бабку. Кричит. А пурга голос отнимает. Заплакала малышка. От холода вся дрожит. И к ревущему небу ручонки тонкие протянула. Луну в помощь позвала. Знать, почуяла, что смерть ледяным ножом к сердцу подбирается. И услышала луна слабый голос ее. Тучи раздвинула. Оборвала пургу. Остановила ветер. И забрала девчонку к себе на небо. Яркой звездой на небе рядом с собой посадила. Самой красивой, самой заметной. Узнав имя девчонки — Поляра, назвала ее звездой Полярной. Что значит — счастливая. Потому, что тот счастлив, кто жизнью своей глаза людям радует. Нет, не мстила Поляра чукчам. Но, узнав о стойбище жестоком, луна уговорила солнце, чтобы оно уступило ей землю эту во владения. И отдалилось солнце от земли Чукотской. А луна совсем низко опустилась. Своим холодом места эти заморозила. Занесло их снегами глубокими, холодными. Обрушились на чукчей мороз и ветер. За души их злые. Решила луна, что сколько в их душе тепла будет — столько и от нее получат. И совсем не стало на Чукотке ни весны, ни лета. Пока не прогнали чукчи злого шамана. Пока не стали люди любить детей своих и чужих. И опять вернулись на Чукотку весна и лето. Но уже короткие и прохладные. Как напоминание о Поляре. И о том, что тепло добра человеческого должно быть сильнее любого холода. Потому и поныне каждого приходящего на землю эту встречают раньше луна и звезда Полярная, реже— солнце незаходящее. Всматриваются, — не возвращается ли злой шаман? Испытывают морозами: не несет ли путник в своем сердце зло? И если нет, то откроется ему краса дивной земли Чукотской. Примет его каждый чум любого стойбища. А коль живет в человеке злой шаман, не укажет ему дорогу прекрасная Поляра. Засыплет его снегами. В ледяные сугробы закует. Потому еще ночи и лето на земле нашей зовутся полярными. И тянутся так долго, как долог путь в тундре. Как долог бывает путь от зла к добру…

Яровой остановился. Ослепительное солнце брызнуло в глаза миллионами радужных сияний. Аркадий был ошеломлен невиданным зрелищем.

Перед глазами его далеко-далеко, насколько хватало взгляда, простирался Ледовитый океан. Казалось, само небо со всеми облаками легло на землю. И вот теперь отдыхает от постоянного вращения. Кружится в мертвой, застывшей тишине. Здесь умерла жизнь. Лишь смерть, надев праздничное платье свое, саму себя хоронить решила в жутком, звенящем молчании.

Здесь когда-то была жизнь. Вон как ломались могучие льдины. Вгрызались друг другу в горло, ломали ребра. Дрались, как и страшной схватке. Одна — двадцатиметровый латник — головой уперлась в другую, так похожую на ледяной замок. Кажется, еще секунда, и рухнет белое величие ледяного художника, рухнет головой» пропасть, рассыплется в мелкие брызги-слезы. Нет памятников. Нет жизни. Есть смерть. Холодная, равнодушная. Злая на всякое дыхание, на каждую жизнь, на любую, даже едва приметную каплю тепла.

Океан смерти. Океан красоты.

Яровой вслушивался. Неужели показалось? Да, конечно… Но нет! Опять этот детский плач. Откуда он? Такой жалобный, тонкий. И нем обида на весь свет. Но где этот ребенок? Откуда взялся в этой холодной пустыне? А плач все отчетливее, сильнее. Он совсем низко. Аркадий, как завороженный, осторожно ступал на лед. Шаг. Еще шаг. А плач не стихает. Он притягивает, как магнит.

Вместе с кровью, с молоком матери заложена в каждом человеке жалость к слабому. К детям. Жалость или любовь? Кто знает? Полосы встают дыбом. Океан… И вдруг этот плач. Аркадий торопился. А голос словно зовет его на помочь.

— Ну, подожди еще немного. Я иду, — говорил Яровой, спотыкнись о ледяные выступы, падая и снова вставая, он спешил на голос.

— Где же ты? — огляделся Яровой.

У дымящейся на морозе полыньи, округлив от страха большие мерные глаза, плачет совсем по-детски пушистый трехдневный белячок, маленький тюлень. Его мать нырнула в эту прорубь за рыбой. А малыш испугался. Страшно ему одному. Он все дни был с мамой. Она первый раз оставила детеныша одного. А сколько там пробудет, он не знает. Вот и кричит. Слезы совсем как у ребенка, такие же теплые, прозрачные и большие, светлыми бусинками скатываются из глаз.

Яровой берет его на руки. Белячок нюхает лицо, руки. Смотрит в глаза. Нет. Это не похоже на маму. Испугавшись, не заплакал, а закричал во всю мочь.

Яровой спустил его с рук. Белячок осторожно к проруби подошел. И только хотел в нее бултыхнуться, как оттуда, так вовремя, высунулась мокрая усатая мама. Она вылезла из полыньи и потрепала его мордочкой по бокам. Быстро повернула малыша к льдинам, которые, соединившись, образовали уютный дом. Белячок неуклюже ковылял спереди. Мать тихонько, но настойчиво подталкивала его. И так, не удостоив человека даже взглядом, тюлени скрылись из виду, оставив на снегу быстро замерзшие, ярко блестевшие на солнце следы жизни. «Тюлени, — подумалось Яровому, — никогда не видели человека, а потому не боялись его».

Но вот невдалеке завизжало, будто чья-то дверь на ржавых, несмазанных петлях любопытно приоткрылась. И вдруг ухнуло пушечным выстрелом. Яровой оглянулся и заметил, как совсем неподалеку от него ломаются и тут же рождаются новые торосы. Льдины наползали одна на другую. Вздыбливая, крошили те, какие послабее. Лед жил. Его ломало течениями, а морозы сковывали и выдавливали на поверхность льдины редкой красоты. Глянешь — и не верится, что не руками человека, а прихотями, капризами природы сотворено подобное. Вот три атланта встали в полный рост и подпирают мощными руками льдину, как землю. А она давит на их головы, плечи… Чуть дальше, на горе, конь без всадника. А это? Яровой глазам не поверил — точная копия двуглавого Арарата. Только уменьшенная во много раз.

Но вот что такое? Чья-то тень мелькнула. А может, показалось? Яровой вгляделся. Белый, как изваяние из снега, песец отскочил от человека шагов на двадцать, и сидит, льдами любуется. Если бы не черные, озорные глаза, за ледяную игрушку принять недолго. Вон сколько важности в позе. Сколько гордости! Прямо статуя, а не песец! Но попробуй Аркадий свистнуть, и эта важность, прижав уши, стреканет в торосы без оглядки, унося в хвосте испуганное сердце. Но Яровой не любил пугать зверушек. Он так же молча наблюдал за песцом. Тот нюхал воздух. Тихонько тявкал. Потом громче. Подружку звал. Скоро весна…

Яровой осторожно пошел по льду. Пора возвращаться.

Ступив на берег. Аркадий оглянулся. Хотел попрощаться с океаном. И тут же схватился за фотоаппарат. Из полыньи, в которой недавно охотился тюлень, высунулась любопытная морда белого медведя. Он обнюхивал следы около полыньи. Аркадий успевает сделать кадр и уходит от океана.

Время близилось к полудню. Снег уже не хрустел под ногами. Стал мягче, податливее. Значит, потеплело. Да оно и заметно. Вон горностай — хвост веером распустил, за подружкой по сугробам быстрее ветра носится. Глазенки, как две черные бусины. За долгую зиму истосковалось зверье по теплу.

А вот что это такое? На маленьком деревце снежными комками куропатки отдыхают. На солнце греются. Если бы не глаза, что резко чернеют на фоне белого оперения, куропаток невозможно было бы заметить, отличить от снега. Но с теплом и они сменят оперенье. Покрасятся под цвет причесок ереванских модниц — рыжий с пегим вперемешку. Только у куропаток цель противоположная — стать незаметными…