Другая музыка нужна - Антал Гидаш

Даже десятки лет спустя, когда они приходили ему на память, он чувствовал не убывающую, а все нарастающую боль и мучился. Потому и в поздние годы готов был снова и снова, как одержимый, идти на приступ мечты, даже задыхаясь от непосильного уже напряжения. Убитые мечтания порождали у Мартона обратную перспективу: чем дальше он отходил от них, тем они становились больше, еще более желанными. Мартону было безразлично, кто заставлял его отказаться от них, другие или он сам из-за страха, сомнения или из-за лени: эти неосуществленные мечты с годами росли и ширились в нем и причиняли страданий тем больше, чем меньше было надежд осуществить их.

2

Когда Зденко закусывал на подоконнике, а Мартон разглядывал сквозь морозные узоры окна засыпанные снегом деревья школьного сада, неожиданно зазвонил звонок: нарушил молчание и возвестил перемену. Дверь класса распахнулась. Учитель вышел, не удостоив взглядом ни Зденко, ни Мартона. Они же оба зашли в класс, где их с нетерпением ждали мальчишки, только потому и не выскочившие, как обычно, в коридор. Зденко вошел первый. Мартон — за ним. Зденко ждал всеобщего признания, а Мартон и не думал об этом. (Теперь его мучило уже не поведение учителя, а поведение Зденко в коридоре.)

Часть мальчишек кинулась к Мартону, окружила его. На Мартона со всех сторон уставились глаза и рты, к нему неслись голоса. Героя обнимали, жали руку, подзывали к себе, угощали завтраком, дергали во все стороны, буквально разрывали на части: «Иди сюда!», «Нет, сюда, к нам!», «Послушай-ка, Мартон!..», «А я, знаешь, что думаю…». Каждый гордится им друг перед дружкой. Авторитет его рос с каждым мгновеньем, как бывает только в часы революций. Мартону уже клялись в верности, обещали поддержку, защиту. То один, то другой божился, что он едва сдержался, что еще мгновенье, и он бы тоже встал на его защиту.

А другая группа учеников — их было, правда, поменьше — хоть и относилась к Мартону с интересом, но немедленно отстранилась, словно боясь заразиться, а главное — навлечь на себя подозрение. Но больше всего поразил Мартона Майорош. К нему он сам попросился пересесть, видя, что и он тоже не приносит с собой завтрака, — а вот Майорош примкнул к воздержавшимся. Правда, не очень подчеркнуто, но все же достаточно явно, чтобы в случае нужды он мог на это сослаться. Бесцветное лицо Майороша стало еще более бесцветным. «А все же, Фицек, так себя не ведут!.. Дисциплина прежде всего!» — время от времени бормотал он.

Мартон поначалу был ошеломлен своей внезапно возросшей популярностью, никак не мог взять в толк, за что его так превозносят. Что он сделал такого? Инстинктивно ощущал, что многие его прежние поступки были гораздо достойнее. Что же так воодушевило ребят? Разве можно сравнить этакую ерунду с тем, что он и вообще-то никогда не склоняет головы, хотя его и частенько пытаются заставить; молчит, но головы не склоняет, все-де выдумывает что-нибудь необычайное, вроде бесплатного отдыха, и старается это претворить в жизнь; упорно хочет заниматься музыкой, хоть и знает, что это почти нереально; без устали бегает по ученикам, чтобы принести домой хоть немного денег; простаивает в очередях за продуктами и либо до поздней ночи, либо с утра пораньше, сонный, голодный, зубрит урок; и за друзей своих всегда горой встает, и… Да разве можно сравнить эти с виду, быть может, и неприметные дела с такой ерундой, с таким довольно-таки опрометчивым поступком?

Выразить все словами Мартон не мог, он чувствовал, что восхищение его последним поступком было явно преувеличенным. Ему даже больно было, что заметили именно эту ерунду, а не его настоящие достоинства. Мартон расстроился, недовольно помотал головой.

Но потом все-таки не устоял. Поверил и сам (это частенько случается с не очень умными, слишком тщеславными или же с такими неопытными людьми, как Мартон), что «совершил нечто замечательное». Поверил, и тогда шестнадцатилетний революционер, потрясатель школьных основ, немедленно превратился в шестнадцатилетнего мальчишку: смеялся, шутил, даже в пляс пустился, думая все об одном — что бы еще такое выкинуть в знак благодарности, но только более выдающееся, великолепное, такое, что еще больше сблизит его о ребятами. Мартон простил мальчишкам все обиды — вернее сказать, даже не вспоминал о них, они вылетели у него из головы, как вылетают вороны из колокольни, когда в праздник начинают звонить в колокола. Мартон был счастлив: наконец-то он может любить ребят!.. И ребята любят его, и они нашли друг друга. Наконец-то поняли, какой он!.. Господи, да знал бы он, что такая ерунда все уладит, да он в первый же день — пустяки-то какие!.. — кафедру перевернул бы вместе с учителем.

— Здорово, ребята! — воскликнул вдруг Мартон. — Не кричите вы так. Экая чепуха! Вот погодите, то ли еще будет! Эх, хорошо, когда хорошо!

3

Скандал разразился в тот день, когда Мартон, поднявшись утром на пятнадцать минут раньше обычного, вышел в одном белье, босиком на кухню и, чуточку приоткрыв дверь, — ворвался холодный воздух ранней весны, — впервые проделал упражнения по Мюллеру. Потом, сбросив рубаху, быстро вымылся холодной водой, растерся докрасна полотенцем и почувствовал такую приятную теплоту, такую свежесть во всем теле, будто сразу три сердца гнали у него кровь по жилам. Казалось, каждый мускул так и вызванивает.

Только есть захотелось больше, чем обычно. Надо сказать, что утренней гимнастикой Мартон занялся и для того, чтобы не ослабеть, еды ведь не хватало, а больше всего — чтобы отбить чувство голода.

— Целый день сидим, — агитировал он ребят: Тибора, Лайоша, Петера и Гезу. — Мышцы дрябнут. В квартире душно. Еды мало. Надо этому что-то противопоставить. Кто занимается гимнастикой по Мюллеру, будет сильным, здоровым, и никакая болезнь его не возьмет. Правда, Фифка?

Напевая, пошел в школу. «Мускулы у меня пляшут по всему телу, — думал Мартон дорогой, — а если буду заниматься гимнастикой, через несколько месяцев спокойно смогу ходить без пальто. И больше вообще не придется покупать пальто. Это тоже экономия».

Он вспомнил вдруг о кружке самообразования. Что-то там будет? Несколько дней назад он подал туда стихотворение о мошенниках, обманывающих армию. Жюри приняло было стихотворение и даже похвалило, однако руководитель кружка, г-н Радвани, не только отверг его, но даже запретил читать кому бы то ни было в стенах школы. Тогда Мартон подал другое стихотворение: «Осенний пейзаж». И господин учитель разрешил выступить с ним в кружке.

Мартон выработал такой план; он взойдет на кафедру с «Осенним пейзажем», а прочтет «Обманщиков армии». «Правда-то ведь на моей