Сын вора - Мануэль Рохас

А ведь как просто бы пройти туннелем, если б не законы. В туннеле идешь — не споткнешься, и за час его легко бы одолел, так нет, не тут-то было. Постой, милейший! Это вылез закон. Документы. Чилиец? Или аргентинец? Покажи военный билет, предъяви паспорт, открой чемодан. Еще немного — и тебя заставят спустить штаны. А если еще плохо одет и весь в грязи — потому ли, что с работой не вышло, или просто тебе охота так ходить, — тогда уж и вовсе несдобровать. Не пришелся им по вкусу, вот и загремел — хорошо, если на два часа, а то и на два дня или еще, чего доброго, на полмесяца. В Лас-Куэвас был один надзиратель — сукин сын, каких мало, — так он обычно подходил к дверям камеры и кричал:

— Эй, кто тут грамотный, выходи!

И вот грамотеи — трое или четверо, не больше — гордо выступали вперед.

— Та-ак! Ну, разбирай лопаты — и шагом марш!

И он ставил их расчищать дорогу к вокзалу. Потом его убила лошадь. Угодил небось в ад, расчищает там своим рылом дорогу в огне.

На ночь все двери запирают — опускают засовы, да еще навешивают замки. Для чего? Днем карабинер приставлен, чтоб следить, кто входит в комиссариат и кто выходит. А ночью его нет, вот и опускают засовы да навешивают замки. А по другую сторону границы — та же процедура. «Кто смел — тот свободы добьется», — поет чилиец. «Свобода, да будет свобода!» — провозглашает гимн Аргентины. Свобода — оно, конечно, так, но замок не повредит.

Взглянем, что ли, в последний раз — снег отстает, взбирается все выше и выше, точно с высоты ему легче за нами следить, не терять из виду. Он все еще не хочет нас отпустить.

— Слышите? Уже река шумит, а вон и первый тополь. Добрались. Чили!

А все-таки нельзя сказать, что у меня было безрадостное детство: были и удовольствия, и свои радости, иногда, правда, совсем не детские. Мать крутилась как белка в колесе; но зато в доме у нас всегда бывало прибрано, а мы чисто одеты и вовремя накормлены, так что хоть и были мы сыновьями вора — а воров, как известно, за людей не считают, числят их ниже убийц, которых по крайней мере хоть боятся, — но жизнь наша до той поры, пока за нами стояли родители и не было нужды самим о себе заботиться, ничем внешне не отличалась от жизни наших школьных приятелей из так называемых порядочных семейств, от жизни соседских ребят во всех кварталах и городах, где нам приходилось жить.

В детстве и ранней юности у меня было немало друзей: с кем я учился в одном классе, сидел за одной партой, решал одни и те же задачки, — когда получше, а когда и похуже, чем они, — с кем гонял мяч, менялся лошадками и пистолетами, карандашами, ручками и женскими фигурками со спичечных коробков или коробок из-под сигарет — сначала отцовских, а потом и своих собственных; все они меня любили, я бы сказал — даже уважали, и никому из них ни разу не пришло в голову, что их приятель — сын вора. Интересно, что бы они стали делать, если б узнали, что отец мой — вор? Во всяком случае удивились бы, потому что ни по виду, ни по одежде, ни по поведению никак нельзя было предположить, что я — сын человека, стоящего вне закона. Да и сам я никогда не чувствовал себя в чем-нибудь ниже. Их родители, кем бы они ни были — рабочими, служащими, врачами, торговцами, фабрикантами, грузчиками, — имели перед моим отцом одно-единственное преимущество: они могли спать спокойно, если, разумеется, у них не было на совести какого-нибудь преступления, а от этого ведь никто не гарантирован, — тогда как мой отец ходил, не озираясь, лишь там, где его никто не знал, потому что иначе самый паршивый полицейский мог в любую минуту его арестовать только за то, что он знаменитый Галисиец. Во всем остальном они были, как мой отец, но, в отличие от рабочего и чиновника, от врача и инженера, он никогда не знал безработицы и профессиональных болезней, и не грозило ему, как фабриканту или торговцу, банкротство или нехватка сырья — хотя, может быть, тюрьма для вора — та же профессиональная болезнь, издержки его производства? Не скажу, чтобы я гордился профессией отца, но и не слишком оттого печалился; я любил его, как любят всякого отца, и даже больше, потому что он был вором: не то чтобы его работа казалась мне увлекательной, а просто я его жалел, зная, как ему порой приходится трудно.

Ну, а между мной и моими приятелями по школе или по играм уж и вовсе не было никаких различий, во всяком случае чисто внешне: перед ребячьими законами мы были все равны. Тот факт, что их родители были, так сказать, порядочными людьми, еще не обещал им ни в настоящем, ни в будущем никаких преимуществ; так что на этот счет у них и у меня, сына вора, были одинаковые шансы. Сколько я видел случаев, когда сын рабочего, чиновника, врача в один прекрасный день терял родителей, и приходилось ему бросать школу и идти в курьеры или поденщики, куда попало, лишь бы сегодня не умереть с голоду, а завтра — как бог даст. Правда, ни одному из них не надо было бояться — хотя я и не могу сказать, чтобы мы этого слишком боялись, — что вдруг все узнают, чем занимается его отец! Но наверняка были у них другие страхи. Где вы найдете безупречных отцов? Скажем, к примеру, иммигрант, пьяница или сутенер — чем они лучше вора? Может, у моих приятелей и были кое-какие передо мной преимущества, только, честное слово, мне это было незаметно. Скорей наоборот, иногда я даже считал, что превосходство на моей стороне. Вы спросите — почему? Я думаю, из неосознанного чувства самосохранения. Впрочем, как бы там ни было, нас равняло детство, и ничем я не чувствовал себя хуже. А то бы я, пожалуй, не мог помянуть свое детство добрым словом.

Дома у нас никогда не ругались, не устраивали оргий, пьяных скандалов. Все же преступный мир иногда вторгался в нашу жизнь, потому что, случалось, к нам заходили даже убийцы. Отец к ним касательства не имел и никаких дел с ними не вел. Обычно они приносили привет от приятеля отца из другого города или из тюрьмы. Эти типы, что время от времени у нас появлялись, жили подачками со стола какого-нибудь знаменитого вора, а то стояли вышибалами в игорном доме или в доме терпимости. Убийцами они делались чаще всего по воле случая или по глупости. Помню, однажды в нашем доме появился подобный субъект — неловко присел на краешек стула и битых два часа сидел, не шелохнувшись, ожидая отца. И сколько мы ни шмыгали мимо него, сколько ни орали в четыре голоса, стараясь привлечь его внимание, он хотя бы улыбнулся, хотя бы слово сказал! Какой-то он странный, решили мы. Устав от бесполезного ожидания, он наконец поднялся, собираясь уходить, и мы облегченно вздохнули. Нам не понравились его жирные красные руки, неподвижно висевшие между коленями.

— Я знал, что он меня ждет. Не хотел с ним встречаться, — объяснил отец.

Отец не желал его видеть: тот убил своего напарника. Убитого звали Рикардо, после него остались жена и маленькая дочь.

Рикардо с напарником, по прозвищу Неаполитанец, вышли на работу на станцию Ретиро. Прошел заграничный поезд, но раздобыть ничего не удалось. И тем не менее один пассажир заявил дежурному агенту, что у него пропал бумажник, в котором было несколько сот песо. Он точно не знал, когда украли, но уверял, что еще на предыдущей станции кошелек был у него в кармане. Ему показалось, что кошелек стащил высокий худощавый мужчина в черном костюме, который наскочил на него в коридоре. Никаких других подробностей он не вспомнил. Других карманников, кроме Рикардо, там не было, к тому же он был высоким, и худощавым, и в черном костюме. Рикардо отпирался: за целый рабочий день удалось стащить лишь один бумажник; девять песо из восемнадцати, которые он там обнаружил, давно уже лежали в кармане его напарника — ведь среди воров действует неписаный закон: компаньоны делят добычу поровну. Больше никакой прибыли не было.