Сын вора - Мануэль Рохас

— И перед каждой ямой надо положить балку восемь на восемь.

— Потом балки скрепляют болтами.

— Потом кладут стропила и, наконец, плиты.

Бах-бабах!

— Слышишь, первую взорвали.

Бах-бабах-бах-бах!

— Это горы отвечают.

— Пожалуй, в Чили услышат.

— Эхма! Где он, Чили!

— Эх, небо, небо синее — крыша над лощиной, из-под неба вынь подпорку — небо рухнет наземь.

— Мы здесь уже целый месяц.

— Может, повезет, и еще два поработаем.

— Если выпадет снег, выкатимся отсюда как миленькие.

— Ну и попали мы в переплет.

— О, йес, йес. Ви ест прав. Хлеб плохо, хлеб очень плохо. Нет картошка, нет мясо; но мнэ не ест куда деваться.

— Ты нам только разреши. И мы привезем из Пуэнте-дель-Инка хлеба и мяса. Жрать нечего, а без жратвы — что за работа!

— О, йес, йес. Я хотэт ест тоже. Ходи. Бери тележка, чилиец, вези хлеб, и мясо, и картошка. Янки хотэт ест, я не хотэт забастовка. Ходи Пуэнте-дель-Инка. Тут ест деньги.

— Палец почти зажил, только вот ноготь сошел. Может, уже другой растет, да за грязью не поймешь.

— Ну, видишь, а ты…

— Знаете, ребята, повар-то наш совсем баба, спать один боится.

— Не придумывай!

— Вот честное слово. Говорят, он предлагал Мачете лишнюю порцию, чтоб тот пустил его к себе в палатку. Так тот прогнал его пинком в зад.

Опершись на локоть, я приподнялся, протянул руку, дотронулся до парусиновой крыши палатки и почувствовал, что там лежит что-то не очень тяжелое. Тогда я подтолкнул слегка провисший верх, это что-то зашевелилось и скатилось вниз, а парусина снова натянулась. Больше лежать было невмоготу. Я взглянул на соседей: они спали или, во всяком случае, не открывали глаз. Я откинул одеяло, повернулся набок, достал вещи, оделся, натянул сапоги и стал пробираться к выходу. Было холодно. Я зябко поежился, выглянул наружу и увидел снег.

Снег не бог весть какое чудо на нашей земле, но для меня это был мой первый снег, первый на свете снегопад, и все же, по правде говоря, меня поразил не столько этот снег, сколько возникшее вдруг чувство полного одиночества; бескрайнее снежное море, бесконечные скалы, река, горы, горы, горы и я — крохотная песчинка в этом безбрежном море снега, среди бесконечных скал и неподвижных гор. Мне казалось, что одна за другой рвутся нити, связывающие меня с окружающим миром, с этими горами и небом, с моим прошлым, — теплые, живые нити, питающие меня светом, и солнцем, и надеждой; а мне остается лишь коченеть в этой необъятной холодной белизне, в которой ты одинок и никому не нужен!

Снег покрывал все вокруг и нашу палатку тоже. Казалось, он сторожит каждый наш шаг, отмечая его следами, и все норовит загнать в ловушку, сковать движения, парализовать. Уж лучше ночь, хотя ночь тебя зачеркивает, поглощает, но снег куда страшнее: он тебя изолирует, выставляет напоказ, готовит испытания, которые пострашнее ночной тьмы.

Снег поглотил все: разбросанные повсюду камни, к которым мы почти привыкли (или, во всяком случае, поняли, что от них никуда не деться), и даже скалы, и тропинки в горах, спускавшиеся к шахтам, к реке, к железной дороге и, наконец, к Чили. Как же теперь выбраться отсюда? Как пробиться сквозь этот снег? Я вскинул руку и щелкнул парусину.

— Ребята… — хрипло позвал я, словно мне кто сдавил горло.

— Чего тебе? — буркнул кто-то в ответ.

— Подите сюда.

В моем голосе, видно, было столько тревоги, что они сразу вскочили.

— Что там такое?

— Смотрите!

Все молчали, потом кто-то сердито проворчал:

— Ну вот, только снегу недоставало! Теперь прощай работа!

Они мрачно одевались, понося на чем свет стоит этот проклятый, окаянный снег!

Прошло пять дней, и снег уже почти растаял, но тут налетел новый снежный ураган и засыпал все: инструменты, строительный материал, воронки, бревна; будь он проклят, этот холодный снег!

— Куда теперь?

— Думаю, в Чили.

— А ты?

— А я в Мендосу. Куплю себе теплую куртку и обратно, перезимую в Лас-Леньяс. Мастер звал меня остаться.

— А ты, испанец?

— Не знаю. Я бы тоже подался в Чили. Да сначала надо в Мендосу, жена у меня там.

— Иди, получи расчет. Проверь и распишись.

— Спасибо. Не жирно, да все лучше, чем ничего.

— До свидания, ребята! Счастливо!

Снегом наполовину занесло вход в огромный туннель; снег кружился на ветру, залеплял глаза одиноко бредущим в горах людям.

Стоит оглянуться назад, и тебе почудится, что снег мчится за тобой вдогонку. Но не оторваться ему от земли, не догнать тебя, сколько бы ни обволакивал он своей белизной, сколько ни слепил бы своим ярким, искрящимся светом, потому ведь он ни за что не хочет тебя отпускать. Не знаю, доводилось ли тебе оказаться когда-нибудь посреди бескрайней — на много миль вокруг — снежной пустыни и чувствовать, что лишь ты и твои спутники, если ты идешь не один, нарушают темным, мрачным пятном ее белизну. Вот когда окажешься один на один с этим безбрежным сверканием, тогда только начинаешь понимать, что белый цвет таит в себе что-то жестокое и враждебное. Какое наслаждение, если вдруг завидишь на далекой вершине черное пятно, или красноватое, или вдруг кусок голубого неба! Глаза впиваются в это черное или голубое, чтобы хоть ненадолго отдохнуть от снежной белизны, которая тебя преследует, изнуряет, засыпает дороги, путает тропинки, сбивает с пути да еще холодит тебе сердце страхом перед одиночеством и смертью.

Я боюсь снега, хоть он и красив, если смотреть на него издалека; впрочем, красив он бывает и вблизи, да я его не люблю. Раза два или три в горах мне случалось встретиться с ним один на один — снег и я, и бесконечно долго тянется время, и не видать ни следа, ни тропинки — все похоронил снег. Иди осторожно, далеко не заглядывай, знай, смотри себе под ноги и выбирай, куда ступить, чтобы не провалиться, чтоб не упасть. Далеко тебе заглядывать нельзя, хотя я понимаю, там могли остаться твои друзья, и тебя ждет ночлег, яркое пламя очага, много света, веселья, голоса, смех, и чашка крепкого чая, и теплая постель, и даже, если повезет, женская улыбка, — пусть она предназначена другому, потому что ты всего лишь несчастный бедняга, но тебе будет радостно и то, что где-то близко, рядом с тобой улыбается женщина. Женщина в горах — большая редкость, а тем более женщина, которая могла бы стать твоей. Повторяю, не заглядывай далеко, не думай ни о чем, кроме этого снега: в нем заключено нечто поважнее, чем теплый очаг и чашка чая, нечто поважнее, чем женщины, которыми на худой конец можно и пренебречь. А вот тем, другим пренебречь нельзя. Жизнью не пренебрегают, нет!