В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль - Сара Бейквелл

известные как «зазу», обходившие временные ограничения тем, что просто не возвращались домой до следующего дня. После окончания войны Виан играл в новых подвальных клубах. Он также смешивал причудливые коктейли за барными стойками и писал забавные, сенсационные или сюрреалистические романы в зависимости от настроения. Позже он написал «путеводитель» по Сен-Жермен-де-Пре, в котором дал карты, описания и портреты «троглодитов», обитающих в диковинных пещерах.

В подвалах и барах философы часто шли буквально рука об руку со звездами джаза, танцуя ночи напролет. Мерло-Понти был особенно популярен среди обитателей Левого берега, где стал известен своим жизнелюбием и очарованием. Он был, по словам Виана, «единственным из философов, который действительно может пригласить девушку на танцпол». Когда Мерло-Понти приглашал Жюльетту Греко на танец, он, по ее просьбе, рассказывал ей о философии, пока они кружились по паркету.

Сартр и де Бовуар тоже танцевали, если им удавалось скрыться от новых прихлебателей и журналистов в популярных заведениях. Они любили джаз. Сартр написал слова для одной из самых успешных песен Жюльетт Греко, La rue des Blancs-Manteaux. Текст другой песни Греко, Marseillaise existentialiste, был написан совместно Мерло-Понти, Борисом Вианом и Анн-Мари Казалис. В ней рассказывалась жалостливая, но искусно зарифмованная история о человеке, который был слишком беден, чтобы посещать кафе «Флор», слишком свободен, несмотря на то что читал Мерло-Понти, и всегда сталкивался с одними и теми же проблемами, несмотря на то что читал Жан-Поля Сартра.

Экзистенциалистская культура конца 1940-х годов казалась очень парижской любому, кто смотрел на нее со стороны, но она также была обусловлена любовью или, по крайней мере, увлечением всем американским. Сам Париж все еще был полон американцев, включая военнослужащих, оставшихся после освобождения, а также вновь прибывших. Мало кто из молодых парижан мог устоять перед американской одеждой, американскими фильмами или американской музыкой. Тот факт, что все это было запрещено оккупационными властями, добавлял им привлекательности — и «зазу» тайком танцевали под американский джаз в течение нескольких месяцев. О значении американской музыки для целого поколения говорит история, рассказанная Жюльетт Греко. В 1943 году ее арестовало гестапо, держало в камере, а затем, к ее удивлению, освободило. Она прошла почти 13 километров до дома по ветреным улицам в тонком хлопчатобумажном платье и, пока шла, вызывающе пела американскую песню Over the Rainbow.

После войны под джаз, блюз и рэгтайм люди искали американскую одежду, которую можно было легко купить на блошиных рынках; особо увлекали клетчатые рубашки и пиджаки. Если бы машина времени из XX века перенесла нас в парижский джаз-клуб сразу после войны, мы бы увидели отнюдь не угрюмых людей в черном; скорее всего, вам показалось бы, что вы попали на вечеринку рабочих. Впечатление об этом эффекте можно получить из фильма Жака Беккера Rendez-vous de juillet, вышедшего в 1949 году, где показана сцена буйных танцев в клубе Lorientais: пока группа Клода Лютера играет на тесной сцене, толпа в клетчатых рубашках скачет по танцполу. Гладкая черная водолазка появилась позже — и когда американцы, в свою очередь, переняли эту моду, мало кто понимал, что они отвечают комплиментом на комплимент.

Тем временем в кинотеатрах люди смотрели американские фильмы о преступниках, а в букинистических лавках вдоль Сены покупали американскую прозу. Самыми популярными писателями были самые жесткие: Джеймс М. Кейн, Дэшиэл Хэммет и Хорас Маккой, чей полный отчаяния роман эпохи депрессии «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?»[57] вышел на французском языке в издательстве Gallimard в 1946 году. Камю подражал стилю американских нуар-романов в «Постороннем», Сартр и де Бовуар также были поклонниками американской литературы. Они ценили и передовых американских авторов: Эрнеста Хемингуэя, Уильяма Фолкнера, Джона Стейнбека и Джона Дос Пассоса, который, по мнению Сартра, был величайшим писателем той эпохи. Многие американские книги переводились французскими издательствами: traduit de l’americain[58] стало любимой фразой на обложках. Однако не все книги, которые выглядели как переводы, были ими на самом деле. Книга под названием «Я приду плюнуть на ваши могилы»[59], якобы написанная Верноном Салливаном и переведенная Борисом Вианом, была написана самим Вианом. И так смело, как будто специально, она представляла собой жестокую, сенсационную историю о чернокожем мужчине, который убивает двух белых женщин, чтобы отомстить за линчевание своего брата, но его выслеживает и в конце концов застреливает полиция. Виан заработал на этой книге кучу денег, но в следующем году угодил в неприятности, когда на Монпарнасе мужчина задушил свою подругу и застрелился, оставив у своей кровати экземпляр романа с обведенным чернилами описанием удушения на случай, если кто-то не заметит сходства.

Американцы, которые впервые за пять лет смогли посетить Париж как туристы, заново влюбились в этот город, как когда-то в 1920-е годы. Они сидели во «Флоре» и «Дё маго», спускались по подвальным лестницам в ночные клубы. Они слушали разговоры о l’existentialisme и les existentialistes и передавали их друзьям на родину. Культурные жители Нью-Йорка начали обхаживать настоящих экзистенциалистов: одного за другим Сартра, де Бовуар и Камю пригласили пересечь Атлантику для визитов и лекционных туров. Все они согласились.

Первым в середине января 1945 года поехал Сартр: по предложению Камю он присоединился к делегации приглашенных французских журналистов, представлявших Combat и Le Figaro. Он путешествовал два месяца, встретил множество людей, одна из которых, Долорес Ванетти, стала его любовницей. Плохой английский не позволял ему общаться так свободно, как он любил, но он внимательно наблюдал и делал заметки, а по возвращении писал статьи. Сартр сосредоточился на социалистических вопросах, таких как проблема быстрой автоматизации американских заводов и того, как американские рабочие с ней справляются. В то время мало кто думал о технологических устройствах, потребительстве или автоматизации производства как о широко распространенных чертах современной жизни: они считались исключительно американскими, и это усугубляло лощеный образ страны в сознании многих европейцев. Однако здесь было место и тревоге: как жить со всеми этими технологиями? Что они делают с человеком? Сартр с удивлением заметил, что американские рабочие выглядели жизнерадостными, несмотря на то что были винтиками в чаплиновской промышленной машине, которую их боссы подгоняли крутиться все быстрее и быстрее. Вся Америка казалась такой машиной, и Сартр задавался вопросом, сможет ли она продолжать в том же духе.

В конце 1940-х годов он приехал туда снова, и тогда ему было легче общаться с людьми, хотя его английский оставался слабым. В третий приезд Сартра, в 1948 году, Лайонел Абель, встретивший его на вечере Partisan Review, был поражен его болтливостью на языке, который