Спящая - Мария Евгеньевна Некрасова

не до него, что надо заниматься сестрой, а не собой. Он очень старался, выдумывал всякие истории по дороге из школы, чтобы дома рассказать сестре, или просто откладывал в детскую папочку смешные картинки и мемы, чтобы Катьке показать. И всё-таки иногда он терял лицо.

Уже зимой, мы шли из школы, лежал снежок, было тепло. Я тогда решил, что неплохо бы вытащить Лёху в лес покататься на лыжах. Сам, дурак, не подумал. Мы разошлись по домам, я быстро сделал уроки, схватил лыжи и побежал за Лёхой, хотел сделать сюрприз. Я боялся, что он откажется, если предложить заранее. Другое дело, когда к тебе впирается дурак на лыжах и тащит в лес, уже не так просто отказаться. Я вошёл к ним без стука, как обычно, поставил лыжи в коридоре:

– Собирайся, тюфяк, дополнительный урок физры в зимнем лесу. Упражнение «Разбуди медведя»… – Я казался себе чертовски остроумным, пока в коридор не вышел Лёха. У него было жуткое лицо. Ужас, ужас и какая-то ненависть, от которой пятишься к дверям, не спрашивая, за что…

Он ничего не сказал: вытолкнул меня на улицу, лыжи полетели следом. Захлопнул за мной дверь, да ещё вжикнул засовом – вообще не припомню, чтобы они запирались, разве что на ночь.

Я тогда так обалдел, что даже не возразил. Молча пошёл домой. И уже в дорогу мне прилетело сообщение от Лёхи: «Извини, я не хочу идти в лес». Оно было настолько дурацким после произошедшего, что я расхохотался посреди улицы. Злость, если она и была, улетучилась одним махом. Я прислонил лыжи к чьему-то забору и застрочил ответ: «Прости, я сразу не понял. Хотел вернуться уточнить». Думал, он хоть смайлик в ответ пришлёт, но Лёха настрочил: «Не смешно. Ненавижу лес».

* * *

Катька подолгу торчала у окна, потому что похолодало и во двор её выпускали ненадолго. Дед Артём уже начал раздражаться, но вести её к психологу почему-то не хотел. И мы не могли сказать ей, не знали как. Тогда Лёха и пошёл работать к Юричу. Он хотел сделать Катьке какой-нибудь потрясающий новогодний подарок, чтобы она забыла всё на свете. Всё-таки мы были очень малы, мы думали, что это возможно.

Юрич поворчал, что Лёха слишком мал, что это незаконно, Лёха, дурак, ещё и уговаривал его тогда. Но Юрич есть Юрич, и я бы удивился, если бы он отказал Лёхе.

Теперь после уроков он мчался в магазин: таскать, сортировать, перекладывать. Мне было велено молчать как рыба: дед Артём не одобрил бы, не говоря уж об участковом и остальных. В зал Лёхе выходить было тоже запрещено, и мне не полагалось забегать к нему на работу, чтобы не привлекать лишних глаз. Да, честно говоря, мне было и не до того. Очень трудно сохранить тайну, живя в деревне, особенно когда тебе мало лет и каждый взрослый тебя знает и норовит повоспитывать и доложить родителям, если что не так…

Я прикрывал Лёху по всем углам. Я делал уроки за нас обоих, старательно подделывая Лёхин круглый почерк. Научился не с первого раза, но, к счастью, именно в тот момент у нас сменилась русичка. Та новая, не помню уже, как её звали, Лёхин почерк ещё не изучила как облупленный, а когда изучила, я уже неплохо его подделывал.

Деду Артёму я врал, что Лёха пропадает у меня, отцу, в те дни, когда он интересовался, почему Лёша не заходит, – что тот занят дома, им обоим, когда они могли обсудить эту тему вместе, – что мы поехали в школу на какой-то там факультатив. В эти дни я действительно уезжал в школу. Торчал внизу – уткнувшись в телефон и наврав охраннику, что жду папу, – чтобы, когда придёт время, незаметно улизнуть. Странно, но я не чувствовал себя одиноким. У меня было дело, у Лёхи было дело, мы были вместе, хотя и не рядом. Мы были заняты и не думали о плохом.

Перед Новым годом Юрич Лёхе заплатил. Наверное, и здесь обманул, но Лёха был доволен: у Катьки будет самый крутой новогодний подарок, который заставит её забыть обо всём. Оставалось только придумать какой. Мы совсем не думали об этом все эти длинные месяцы: глупо, но было не до того.

– Спроси её, чего она сама хочет, – неосторожно советовал я и нарывался:

– Ромка, ты дурак, но я ценю тебя не только за это.

Я пристыженно умолкал, и мозговой штурм на этом заканчивался. А время шло. Новый год приближался – но только не к дому моего друга. Дед Артём собрался за ёлкой, но Катька и Лёха вцепились в него с двух сторон и не хотели пускать. Да, они боялись за деда, боялись леса. Время прошло, а страх никуда не делся. Дед Артём потом наедине мне долго ворчал, что дети сбрендили, хотя, конечно, он не со зла, ему самому было нелегко. В тот день он никуда не пошёл, а назавтра мы с отцом пошли за ёлкой и принесли две: себе и Лёхе.

Наряжал её дед Артём один. Так и не смог оторвать Катьку от окна, а мы с Лёхой сидели в телефонах и рассматривали по магазинам всяких кукол, приставки – всё было ерундой.

– Катерина, помоги мне, я старенький, – дед Артём ещё пытался её уговорить. Наверное, думал, что, если она нарядит ёлку, у неё улучшится настроение или что-то вроде того… Ерунда. Катька только глянула на него – и вновь уставилась в своё окно. – Но там же никого нет, – уговаривал дед Артём. – Что ты там увидела?

– Собаку, – тихо сказала Катька, и мы все, включая деда Артёма, зачем-то подбежали к окну, как будто собак не видели. Это было так странно и одновременно так важно, не знаю, как это объяснить. Мне казалось, что от того, что я увижу эту собаку, что-то зависит, что-то важное.

Мы столпились у окна кучкой идиотов и смотрели, как по улице бежит рыжая дворняга Петровых, сто раз её видели, но тогда… Кажется, эта мысль пришла нам с Лёхой одновременно. Лёха уткнулся в телефон только затем, чтобы послать мне смайлик с собачьей мордой и знак вопроса. Я уткнулся в телефон, чтобы посмотреть сообщение и ответить: я послал ему ту же самую собачью морду с восклицательным знаком. Была суббота, и было ещё утро, мы переглянулись и наперегонки рванули в прихожую.

…Лёха весь путь вслух рассуждал о породах. Ему хотелось Бетховена и Крипто в одном флаконе, чего-то волшебного, чуть ли не говорящего. Я стал опасаться, что рынок