Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916-1926 - Павел Долгоруков

Уже в Париже я убедился, что на разговорах об объединениях и возглавлениях далеко не уедешь, хотя я с 1918 года только и делал с учреждения Национального центра, что призывал к объединению и до сих пор продолжаю работать над этим в Национальном комитете. Разобщенность эмиграции с Россией, даже противобольшевистской, все растет, и нам необходимо знать подлинные положение и настроения в России. И я решил сам проникнуть в Россию. В Белграде уже я приобрел для этого некоторые старые предметы крестьянского обихода, и в сентябре, после полуторалетнего пребывания в нем, я окончательно покинул Белград и выехал в Париж.

Тепло проводили меня мои белградские товарищи, члены Национального комитета, вечеринкой и ужином Врангель с чинами штаба и членами Финансово-контрольного комитета. (Как мы его в шутку звали Фи-ко-ко.) В ответ на речь Врангеля я его благодарил за то, что он мне помог в эмиграции «не распылиться».

Начальником штаба тогда был генерал Абрамов, а генералы Миллер и Шатилов были в Париже.

Пять месяцев, проведенных мной на этот раз в Париже, кроме работы в Национальном комитете с разговорами все об объединении и возглавлении, причем мы старались унять чрезмерно ретивых и услужливых друзей великого князя Николая Николаевича, я главным образом занялся подготовкой моего путешествия в Россию. Нужно было выбрать маршрут и, что особенно трудно, добыть средства для поездки четырех лиц. По ряду соображений лично для себя я решил ехать в Польшу.

Что касается средств, то трудно было достать денег и из-за конспиративности цели, но особенно трудно было бороться с обывательщиной, отсутствием жертвенной готовности служить общему делу.

Для характеристики этого настроения приведу здесь мой ответ одному приятелю в Белграде, который писал мне, что удивляется, что я не могу найти потребную сумму в Париже, где сравнительно еще столько состоятельных русских вообще и, в частности, моих родственников и друзей. Я ему на это писал:

«…Действительно, денег здесь у русских более, чем на Балканах. Но здесь много обывателей, а граждан мало. Здесь жизнь большого города более засасывает, более оторванности от России; там как-то к ней ближе, особенно соприкасаясь с армией, когда ощущаешь, что борьба продолжается.

Конечно, и здесь все патриоты, любящие Россию и мечтающие в нее вернуться. Но мечтают и ноют импотентно, как три сестры, «в Москву, в Москву!». Как те, вместо того чтобы скопить денег и на вакансиях взять билет и съездить в Москву, только ныли и никогда в Москву не попали, так и нам не попасть при таком пассивном патриотизме в Москву, при отсутствии действенного, жертвенного патриотизма. (Я не говорю о большинстве членов армии, которые пойдут умирать по первому зову, хотя людей инициативы и у них, думается, мало.) Никто из моих политических и партийных друзей пальцем о палец не ударил, чтобы помочь в моих хлопотах. Только наш москвич Третьяков отнесся сочувственно, переговорив кое с кем, кое с кем из промышленников познакомил меня. И более всего, значительную часть нужной суммы внес русский крупный промышленник, но… иностранный подданный, который отнесся удивительно сознательно и сочувственно к моему плану. С близкими же мне лично людьми я даже не мог говорить о моих намерениях, среди них нет граждан, все обыватели. Все они поглощены целиком своими личными имущественными и семейными делами, причем некоторые занимаются раздуванием семейных дрязг и прожиганием жизни по увеселительным учреждениям Парижа. Посвящать их в эти дела и просить денег было бы дико. Они ничего не поняли бы, не почувствовали; у них другое на уме, другие расходы…»

С большими хлопотами достав минимальную, необходимую сумму, в марте я выехал в Польшу, остановившись на день в Праге, чтобы повидать брата. Если бы я собрал большую сумму, то поездку можно было бы лучше обставить, с меньшим риском.

В Праге я застал умирающими Новгородцева и госпожу Кизеветтер.

В Варшаве я последний раз был в сентябре 1914 года, когда немцы подходили к ней и когда польские дамы бросали цветы сибирским стрелкам, отразившим немцев от Варшавы в кровавых боях под ней в Ракитно и Песечной, и когда стекла в городе звенели от орудийных выстрелов.

Старая Варшава очень выигрывает весной благодаря ее красивым паркам и скверам.

В величественном православном соборе только еще начали разборку куполов, колокольня уже была разрушена.

Я сначала остановился у моего московского приятеля Ледницкого. Я был встречен в Варшаве, как друг поляков, так как наша партия первая провозгласила автономию Польши, и со многими польскими деятелями я встречался с начала столетия на русско-польских совещаниях в Варшаве и у меня в доме, в Москве. Премьер В. Грабский, Р. Дмовский и другие были со мной в 2-й Думе, а профессор Петражицкий, как и Ледницкий, были членами Центрального комитета К.-д. партии. Ледницкий устроил у себя большой раут, где было русское и польское общество, архиепископ Рооп, член 1-й Думы, члены сейма.

Я был приятно поражен любезностью публики на улицах и в трамвае, где вопреки тому, что я слышал и что было, кажется, года два тому назад, не только можно было спрашивать по-русски, но и все охотно по-русски отвечали. В нескольких радушных русско-польских семьях я приобрел истинных друзей.

Политическое и экономическое положение Польши в тисках между немцами и большевиками ужасное. При возрождении Германии опора на отдаленную Францию окажется недостаточной и Польша неминуемо задохнется в этих тисках. Увлеченные империализмом поляки недостаточно это учитывают и побаиваются сильной, государственной России. Тогда как единственный выход для Польши – ставка на будущую Россию, они, ненавидя и боясь большевиков, в то же время не прочь, чтобы они подолее похозяйничали в России и еще ее ослабили. Введенная при мне Грабским стабилизация денег вряд ли выведет Польшу из финансового и острого во всех областях экономического кризиса. Наблюдаются застой всей хозяйственной жизни страны и многочисленные крахи.

На одном из чаев с видными политическими деятелями и военными поляки допытывались у меня, как я и мои друзья смотрим на теперешнюю границу и не будем ли мы впоследствии за ее изменение. Я ответил, что недостаточно знаком с этим вопросом с исторической и этнографической точек зрения, да и теперь, при отсутствии России, этот вопрос меня и не интересует. (На самом деле поляки продвинулись на восток значительно далее так называемой линии Керзона.)

Мой ответ разочаровал поляков. Они мне возразили: «Вот все вы, русские, так неопределенно отвечаете. Только Савинков не только гарантирует нам неприкосновенность границ, но говорит, что у России довольно земли, что она еще может уделить Польше сотни тысяч десятин из Пинских лесов и болот».

Это было еще до поездки в Россию Савинкова, которому легкомысленные поляки верили и передавали немало денег.

Я возражал, что пусть они верят террористам и авантюристам, но всем теперешним обещаниям Савинкова или Долгорукова, Иванова или Петрова – грош цена. Мы в свое время умели терпеть, когда нас за автономию Польши правые считали изменниками и расчленителями России. Теперь и правые не будут посягать на независимость Польши. В интересах России – сильная процветающая Польша, как тем более и Польше ввиду агрессивного германизма и емкости русского рынка необходима сильная Россия. Если Россия и пожелает урегулировать дружелюбно свою польскую границу, то Польше гораздо выгоднее на это пойти и получить при содействии сильной России действительный выход к морю вместо нелепого Данцигского коридора. Некоторые мои собеседники с этим согласились, а в Савинкове поляки, вероятно, разочаровались, когда он через два месяца, арестованный большевиками, как говорят, выдал нескольких поляков.