Стоянка поезда всего минута - Мария Метлицкая

– Попробую, мам, – тихо ответила дочь, предвкушая непростой разговор.

На тарелке лежали сырники, политые сгущенкой.

Юля поняла, что аппетит не проснулся. Но не хотелось огорчать маму. Села за стол и, вяло ковыряя вилкой в тарелке, съела полсырника.

Мама ела молча, слушая последние новости – работал телевизор. Доев, встала и посмотрела на дочь.

– Не хочешь – не ешь.

Юля кивнула.

Пока мама мыла посуду, Юля прибавила громкость в телевизоре – повисшее молчание было тягостным, невозможным. Наконец мать все закончила и, вытерев руки, села напротив.

– Ну, как я понимаю, ты домой навсегда?

Юля кивнула.

– Понятно. Ну и хорошо, дочка!

Было видно, что она подбирает слова.

– Мам, – ответила дочь, – не волнуйся. Да, я вернулась. Так вышло. Мы разошлись. Я…

Мать нахмурилась и перебила:

– Беременна?

Юля отчаянно замотала головой.

– Да нет, что ты! С чего ты взяла?

Видела, что мать даже не старается скрыть облегчения.

– Послушай, дочка. Я… понимаю… Что-то случилось. В душу не лезу. Но хотя бы что-то я знать должна? Если тебе тяжело – не говори.

– Мама, – закричала Юля, – мне очень тяжело, понимаешь? Очень тяжело и очень плохо! Он меня бросил! Нашел другую и бросил! Накануне свадьбы! И это еще унизительнее! Мне плохо и страшно, мне больно и… Но я, мам, подыхать не собираюсь, поверь!

– Еще бы! Из-за такого дерьма, как твой Петя, и подыхать?

Юля молчала, уставившись в темное окно.

– Ну и слава богу, что все закончилось! – продолжила мама. – Большая удача. Женишок без порток и к тому же сноровистый, дерзкий. Нам с ним не ужиться, я чувствовала. Храбрился, а сам без жилья и без денег, тот еще кавалер! Да и вообще. – Мама устало села на табуретку. – Не нравился он мне, Юлька. Не знаю чем, но не нравился. Сердце чуяло, что ли? Да и ты – такая молодая и такая красивая! Ты же красавица, дочь! Я-то вижу, как на тебя оборачиваются. А ты как заколдованная, ничего не замечала. Будет еще сто таких Петь. И не таких, а получше! С головой надо замуж идти. Я не просто так говорю. Опыт, Юль. Сама в восемнадцать за папу вышла – и что? А ничего. Просто жизни не видела, и все, а так ничего. Гарнизоны эти чертовы, потом общежитие. И деньги, деньги – всегда не хватало. Знаешь, Юлька, – она помолчала, – любовь-то заканчивается, какой бы ни была. Уходит. Быт съедает, скандалы, взаимные претензии. Обиды сжирают – вот что самое страшное. Моментами смотришь и ненавидишь. За все ненавидишь и все раздражает. Вот что такое раннее замужество! А однажды тебя накрывает усталость – такая, хоть вой. Руку поднять и то сложно. Сядешь на табуретку и воешь волчицей. Такое отчаяние, Юль! И самое страшное, что ничего впереди! Ничего! Все так и будет – дом и работа, давка в магазине, давка в автобусе. Подсчет копеек, заначка на новые сапоги. Копишь, а все не хватает, потому что в конце месяца туда обязательно влезешь. И через неделю, и через месяц, и через год. И через пять, Юль, все будет так же, вся эта серая, тусклая, невыносимо скучная жизнь. Однообразная до тошноты, известная наперед. И это, девочка, даже в самых счастливых семьях, в удачных браках, где вроде все хорошо. И просыпаешься одним утром, одним из тысячи, самым обыкновенным и рядовым, и надо встать, приготовить яичницу, собрать в школу ребенка, убрать постель, разморозить на вечер кусок мяса, погладить юбку, успеть накрутить бигуди. Но вдруг застываешь на месте от этого открытия. Потому что понимаешь, что нет ее, любви. Тю-тю! Была и сплыла, все закончилось. И ты совершенно равнодушно смотришь на этого человека. Равнодушно, с иронией и раздражением. Господи, как же все надоело! И становится так обидно, хоть плач. А плакать некогда – пора на работу. В метро продолжаешь давиться слезами – ну как же так, а? Зачем тогда все это было? И жизнь-то к закату. А самое главное и самое страшное, ты понимаешь, что больше ничего у тебя не будет! Ничего, понимаешь? Ни свиданий под липой, ни поцелуев, ни томных вздохов, ни ожидания – ни-че-го! И плачешь, плачешь… Жалеешь себя. Женский век, дочка, короче вздоха. А потом ничего, смиряешься. Привыкаешь и к этому – как ко всему остальному. И снова закрутит, замотает, завертит так, что не до глупых мыслей. Ты повторяешь себе, что он неплохой муж и отец. Такими мужиками не бросаются. А как посмотришь на всех остальных, еще и стыдно становится. У тебя-то, оказывается, все хорошо и даже отлично! И муж непьющий и негулящий, хозяйственный, и дочка здоровая. И квартира своя. Да все у тебя хорошо, а ты ноешь, нахалка! Уговариваешь себя, убеждаешь… А получается плоховато, и все равно себя жалко – как быстро все пролетело! Вся эта жизнь с ее проблемами, мелочными и раздражающими, вечная борьба за выживание. Нет, я все понимаю. Как понимаю и другое: молодость прошла, а зрелость – прямая дорога к старости. И еще, Юлька, так мало радостей! Так мало! Новая кофточка, лак для ногтей? Нам, советским женщинам, и это огромная радость.

Обидно, конечно, но… потом понимаешь. Успокаиваешься и понимаешь – это жизнь. Жизнь без прикрас, так у всех, ты не одна. Давай, дочь, не майся! Все еще впереди. Побольше оптимизма и… вперед, к новым вершинам, пока молодая! Окончишь институт, встретишь хорошего человека, выйдешь замуж, родишь ребенка. Все еще впереди. Вся жизнь, Юль. Только не торопись, умоляю! Поживи для себя.

А то, что сорвалось это мероприятие, – так это, дочь, счастье.

Поморщившись, Юля застонала.

– Мама, ну можно без лозунгов и без речевок? Пожалуйста! – И, сорвавшись со стула, опрометью бросилась в свою комнату.

Застыв, мать в растерянности комкала в руках кухонное полотенце. Страдает девочка, это понятно. Кого это минуло? Да никого. Сколько она слез пролила, когда была молодая? Вспоминать неохота. Но это пройдет. Всегда все проходит, а уж любовные страдания… Отстрадает по своему голодранцу и очнется, придет в себя. Юлька легкая, веселая, смешливая. Хотя и с характером, есть в кого. Но в молодости все переносится совсем по-другому, гораздо проще и легче!

Нет, ей-богу, хорошо, что она с этим Петей рассталась. Не зря она чувствовала, что он ей не пара. Не чувствовала – знала, была уверена! И вот на тебе, сволочь – изменил! Нашел Юльке замену. А ведь мизинца ее не стоит, лимита чертова! Мизинца! Слава богу, что отец не дожил – убил бы подонка! И еще счастье, что Юлька не залетела – как она, мать, этого боялась. Просто до дрожи боялась, до тошноты. Знала ведь – дочь не пойдет на аборт. А значит, вся жизнь наперекосяк – какие дети в девятнадцать?

Странно, тот, первый день Юля помнила по минутам, как ни старалась впоследствии вычеркнуть его из памяти. Этот день словно с силой, с усердием, с рвением шлепнутая на сердце печать – не вырезать и не стереть. Навсегда. А вот последующие дни и месяцы помнила плохо. Все было как во сне, как в тумане. Ей казалось, что она бултыхается в грязном пруду или в каком-то мутном аквариуме. Бьется, ударяется о стекло, кричит, а выбраться не получается.