Стоянка поезда всего минута - Мария Метлицкая

Это так страшно – предавать человека, самого лучшего на земле».

– Хватит, – мертвым голосом проговорила Юля. – Лель, у него… – Она запнулась. – Я правильно поняла: у него появилась другая?

Лелька молчала, уставившись в стену.

– Лель, отвечай, – закричала Юля. – Не молчи, умоляю!

– Правильно, – буркнула Лелька, по-прежнему не глядя на подругу. – Что тут не понять? Ну что, читать дальше?

Не отвечая, Юля вышла из комнаты.

А Лелька, раскачиваясь, как неваляшка, снова завыла.

– Господи, ну что за жизнь, а? Почему, почему? Почему столько боли? И Юльку не обошло, и Петьку! А ведь как все было здорово! Как все было прекрасно! – И, обхватив голову, она принялась себя успокаивать: – Мне нельзя. Нельзя, нельзя. Я должна думать о ребенке! Я не могу, не имею права! – И, повалившись на постель, она горько заплакала. – Чертова жизнь! И ничего нельзя сделать. Бедные, бедные все. Бедные мы…

Юля сидела на кровати и смотрела в пол. Мыслей не было, одна гулкая пустота. Нет, так не бывает! Разве такое возможно? Любить – и вдруг разлюбить? Разве она бы смогла влюбиться в кого-нибудь? Да просто посмотреть с интересом? Значит, то, что у них с Петей было, – чепуха. Настоящая любовь (боже, какое дурацкое словосочетание!) так просто пройти не может. Ее не было! У него не было, а у нее было! Накануне свадьбы влюбился в другую? Что-то здесь не то, что-то не так… Она бы почувствовала – женщина, даже неопытная и молодая, всегда это чувствует.

Хотя… Нет, все правильно – он изменился. Стал суше и молчаливее, не обнимал и не целовал ее, как прежде. Стал плохо есть, похудел. Сделался молчаливым, рассеянным и потерянным. Отстранился от нее. Выходит, переживал. Она все списывала на усталость и волнение перед свадьбой. А дело, оказывается, было в другом – он просто ее разлюбил.

– Боже, как теперь жить? – застонала она. – И самое главное – надо ли? Зачем? Зачем жить, если без него?

Юля лежала и смотрела в потолок. По потолку, сто лет не беленному, облезлому, в трещинах и лохмотьях, медленно плыли тени от проезжавших машин: узкие полоски желтоватого света, мелькнули – и нет. Совсем как у Пети: была любовь – и все, кончилась.

Она не шевелилась, и ей казалось, что у нее отнялись ноги и руки, она их не чувствовала. Попробовала пошевелить пальцами – нет, живые, значит, ее не парализовало. Внутри было пусто, как будто из нее выкачали весь воздух и вынули все внутренности. Пусто и легко. Только она неживая, она кукла, пластмассовая кукла, пустая внутри.

Скоро забрезжил слабый, размытый, молочный рассвет. Комната, заставленная чужой мебелью, показалась враждебной: и кресло в углу, и колченогий журнальный столик, и шкаф. Они окружали ее и наступали на нее, комната, где еще вчера она была счастлива и Петя был рядом, здесь, на этой скрипучей кровати, на этой подушке в желтой наволочке, на этой простыне, в десяти сантиметрах от нее, только протяни руку. Еще вчера она слышала его запах, подолгу рассматривала его лицо, осторожно проводила пальцем по похудевшим, резко очерченным скулам, по крепко сжатому, красивому рту, по широким, почти сросшимся бровям. И каждую минуту, каждую секунду думала о том, как она любит его и как он прекрасен.

Как быстро, почти мгновенно может измениться вся жизнь! Буквально в одну минуту. Сложенный пополам листок в клетку из школьной тетради – и все, тебя нет, ты умерла. Умерла, кончилась из-за двух десятков слов, правдивых и жестоких.

Еще вчера она была самой счастливой. А сегодня вместо нее, молодой, красивой, жаркой и нежной, на этой же кровати лежит бесполезная, мертвая, выброшенная, распотрошенная кукла. Кукла по имени Юля. Вот и все, что осталось от нее, – имя. Ее по-прежнему зовут Юля, Юлия.

Только ее больше нет.

Она глянула на часы – половина седьмого. Стала лихорадочно вспоминать, были ли у нее дела на сегодня. В голову ничего не приходило. Что может прийти в голову мертвецу? Да и какие у мертвых дела? Мертвые свободны от дел.

«Почему я не плачу? – удивилась она. – А, кажется, это называется травматический шок, когда человек до конца не осознает, что с ним случилось. Но я же осознаю? Я же чувствую, что меня нет! Тогда почему я не плачу?» Она с трудом перевернулась на живот, уткнулась в подушку, и ее словно прорвало. От подушки шел легкий, почти незаметный Петин запах: кожи, пота, волос, одеколона, который она ему подарила – какая-то польская трехкопеечная ерунда, а ей нравилось. Он делал все, что ей нравилось, даже пользовался одеколоном, хотя и недовольно кривился: он это не любил.

На уголке подушки лежал волос – толстый, жесткий, волнистый. Его волос. Юля завыла. Нет! Так не бывает! Он не мог! Он не мог так с ней поступить. Он, ее Петька! Самый хороший и самый преданный, самый нежный и самый честный!

Вот-вот, самый честный. Именно поэтому он и признался. Ложь была отвратительна. Он физически не мог врать – его начинало тошнить. Правдивый Петя: разлюбил и сразу открылся, чтобы было легче. Он думал о себе, не о ней – как легче ему. Он высказался, открылся и наверняка с облегчением выдохнул – старая страница перевернута, открыта новая. Юля теперь для него перевернутая страница, прошлое, которое нужно забыть.

Теперь у всех новая жизнь. У него и у Иры Сомовой, его первой школьной любви. Новая и счастливая. У нее тоже новая. Только не жизнь, а смерть.

Отревевшись, она села на кровати. Отшвырнула его подушку: «Да пошел ты! Это я все придумала. И тебя я придумала. Придумала и сама в тебя поверила. Выходит, мама была права! А ты, Петя, оказался банальным бабником, дешевкой, побежавшим за чем-то свежим. Ах, вас посетила неземная любовь? Не верю, прости. Со мной у тебя уже была неземная – на всю жизнь, в горе и в радости. Я не идиотка, Петя! И девочка начитанная. И так, как было у нас, вряд ли могло так быстро и просто закончиться. Выходит, я все напридумывала. Ну и черт с тобой, Петя. И черт с твоей первой любовью. Ах, мы встретились и все осознали! Мы друг без друга не можем, первая любовь, знаете ли. Да пошли вы оба, и ты, и она, эта Ира!

Думаешь, я брошусь с моста? Не дождетесь. А хорошо бы – ты бы, совестливый Петя, долго мучился! Или я ошибаюсь? Раз ты смог так поступить, то вряд ли ты бы страдал от чувства вины. Но проверять мы не будем. Я встану. Увидишь, я поднимусь! Нет, ты не увидишь. Ну и отлично. Я поднимусь, чего бы мне это ни стоило! Потому что подыхать из-за такого дерьма, как ты, Петя, неприлично и стыдно, вот так».

Встав с кровати, она пошла в ванную – умылась, на кухне глотнула вчерашнего чаю из чайничка. Чай был горьким, очень черным – к Петиному приходу она всегда заваривала свежий чай, за полчаса до того, как он сядет ужинать, чтобы чай настоялся. Чай он любил крепкий и свежезаваренный, говорил, что пить испитую заварку – позор и полнейшее бескультурье.

Она усмехнулась. «Да, да, Петя, я бескультурная. Я теперь вообще никто – вчера была любимой. Невестой, почти женой. А сегодня я брошенная невеста, и жених мой – вот позор-то! – сбежал прямо из-под венца! Не думала, что именно мне придется это пережить. Совсем не думала. Но кто знает свою судьбу? Да и слава богу, что никто». Во рту стало так горько, что она скривилась. Обвела глазами кухню, тут же, как на кинопленке, проплыли их вечера – свежий чай, мамино крыжовенное варенье, карамельки в хрустальной конфетнице, сдобные булочки с изюмом, купленные накануне. Тонко нарезанный лимон – это для нее, это она любила чай с лимоном. Растрепа Лелька с вечно тоскливым выражением на лице, поглаживающая живот. И смех. Его смех, ее. Он любил их веселить – рассказать анекдот, смешную историю: «Ну, девки, чего такие смурные? А ну-ка!» И Юля хохотала. Она всегда хохотала, когда он смешил. И Лелька смеялась как курица: «Кудах-тах-тах!» От ее смеха им становилось еще смешнее.