Механизмы радости - Рэй Брэдбери

Нищие Дублина – кто удосужился разглядеть их, узнать, понять?.. Однако сетчатка воспринимает, а мозг фиксирует, и только ты сам пропускаешь то, о чем кричат органы чувств.

Я не думал о нищих. Я то бежал от них, то шел им навстречу, слышал и не слышал, пытался и не пытался осмыслить…

Нас осталось совсем немного.

В какой-то день мне чудилось: каменный водосточный урод, что под пение ирландских опер принимает душ на мосту О’Коннела, видит все; назавтра за очками мерещились черные дыры.

Как-то я поймал себя на том, что стою у магазина возле моста О’Коннела и рассматриваю стопку теплых твидовых кепи. Я в новой шапке не нуждался, запаса в чемодане хватило бы на целую жизнь. Тем не менее я вошел, взял одну, красивую, коричневую, и принялся отрешенно вертеть в руках.

– Сэр, – сказал продавец. – Это седьмой размер. У вас скорее семь с половиной.

– Мне подойдет. Мне подойдет. – Я сунул кепи в карман.

– Позвольте, я дам вам пакетик, сэр.

– Нет! – Я густо покраснел и в смущении от того, что собираюсь сделать, вылетел на улицу.

Вот и мост за тихо накрапывающим дождем. Осталось только подойти…

На середине моста моего певца не оказалось.

На его месте стояла пожилая пара. Они играли на огромной шарманке, хрипевшей и кашлявшей, словно кофейная мельница, в которую насыпали битого стекла и камней. То была не музыка, а тоскливое урчание расстроенного механического желудка.

Я ждал, пока мелодия, если так это можно назвать, закончится, тиская в потном кулаке новую твидовую шапку. Шарманка сипела, дребезжала и бряцала.

«Чтоб тебе сдохнуть», – казалось, говорили хозяева шарманки, белые от натуги, с красными от дождя глазами. «Плати нам! Слушай!.. Только не будет тебе мелодии! Свою выдумай!» – кричали их сжатые губы.

Я стоял на том месте, где пел нищий без шапки, и думал: почему они не заплатят пятидесятую часть месячной выручки настройщику? Если б я вращал ручку, я хотел бы слышать мелодию, хотя бы ради себя!

Да, если бы ты вращал ручку. Но ты не вращаешь. Очевидно, они ненавидят свой промысел – кто их за это осудит? – и не желают платить за подаяние знакомой мелодией.

Как они не похожи на моего простоволосого друга!

Друга?

Я сморгнул от удивления, потом шагнул вперед:

– Извините. Тут был человек с концертино…

Старуха перестала вращать ручку и уставилась на меня:

– А?

– Человек, который стоял без шапки.

– А, этот! – буркнула женщина.

– Его здесь сегодня нет?

– Вы его видите? – взвизгнула она.

Ручка адской машины снова завертелась.

Я бросил в кружку пенни.

Старуха взглянула так, будто я туда плюнул.

Я положил еще пенни. Она отпустила ручку.

– Вы знаете, где он? – спросил я.

– Заболел. Слег. Мы слышали, как он кашлял, когда уходил.

– Вы знаете, где он живет?

– Нет!

– А как его имя?

– Да кто ж знает!

Я тупо глядел на новую шапку и думал о певце: каково ему где-то в городе, одному?

Пожилая пара настороженно смотрела на меня.

Я положил в кружку последний шиллинг.

– Он поправится, – сказал я не им, а кому-то еще, кажется себе.

Женщина налегла на ручку. В недрах шарманки случился обвал битого стекла и железа.

– Мелодия, – спросил я. – Что это за мелодия?

– Глухой, что ли! – взорвалась старуха. – Это национальный гимн! Может, хоть шапку снимете?

Я показал ей новую шапку.

Она посмотрела на мою голову:

– Да не эту! Вашу!

– Ой! – Я, покраснев, сорвал с головы кепи.

Теперь у меня было по шапке в каждой руке.

Женщина крутила ручку. «Музыка» играла. Дождь заливал мне лоб, глаза, рот.

На дальнем конце моста я остановился, чтобы принять трудное решение: какую из шапок взгромоздить на мокрую голову?

В следующие несколько недель я часто проходил по мосту, но там либо стояла старая пара с шарманкой, либо вообще никого не было.

В предотъездный день жена стала упаковывать новую шапку вместе с моими.

– Спасибо, не надо, – сказал я. – Пусть полежит на каминной полке.

Вечером управляющий гостиницей зашел к нам в номер с бутылкой. Говорили долго и хорошо, засиделись допоздна. Пламя веселым оранжевым львом играло в камине, бренди – в бокалах. На мгновение все замолчали, вероятно почувствовав, как тишина мягкими белыми хлопьями падает за окном.

Управляющий, держа бокал, смотрел на бесконечное кружево, потом перевел взгляд вниз, на серые ночные плиты, и вполголоса произнес:

– «Нас осталось совсем немного».

Я взглянул на жену, она – на меня.

Управляющий заметил:

– Так вы знаете его? Он вам тоже говорил?

– Да. Но что это значит?

Управляющий глядел на темные фигуры и прихлебывал бренди.

– Раньше я думал, что он участвовал в заварушке и что членов ИРА[5] осталось совсем немного. Но нет. А может, он хочет сказать, что мир богатеет и нищих становится все меньше. Или пропадают люди, которые умели смотреть и откликаться на просьбу. Все заняты, мельтешат, всем некогда вникать. Но я думаю, все это чепуха и накипь, слюни и сантименты.

Он отвернулся от окна:

– Так вы знаете «Нас осталось совсем немного»?

Мы с женой кивнули.

– И женщину с ребенком?

– Да, – сказал я.

– И ту, у которой рак?

– Да, – сказала жена.

– И человека, которому нужен билет до Корка?

– Белфаста, – сказал я.

– Голуэя, – сказала жена.

Управляющий грустно улыбнулся и вновь поглядел в окно.

– А пару с шарманкой, которая не играет мелодию?

– Раньше-то хоть играла? – спросил я.

– В моем детстве – уже нет.

Лицо управляющего омрачилось.

– Знаете нищего с моста О’Коннела?

– Которого? – спросил я.

Однако я знал которого, потому что смотрел на каминную полку, где лежала шапка.

– Видели сегодняшнюю газету? – спросил управляющий.