Паутина судьбы - Валентин Пушкин

– Вы к кому?

– Я автор.

– Тогда направо, к секретарю, – взлохмаченный глянул недобро.

Секретарь, умеренно миловидная русая девушка лет двадцати пяти, тут же внесла в компьютер фамилию автора, название повести, число и месяц принятия рукописи.

– Позвоните, пожалуйста, через месяц, – тихим голосом произнесла она, кладя «Круглого зайца» поверх тощей стопочки рукописей, видимо, таких же недотеп, как Морхинин.

Морхинин не задал ни одного дополнительного вопроса кроме одного:

– Если не подойдет, я могу забрать свою повесть?

– Да, конечно, – слегка удивилась секретарь маститого журнала. (Идиллия культурных отношений сотрудницы журнала с почтенным автором.)

Через месяц Валерьян Александрович позвонил в «Ноябрь». Секретарь взяла трубку. Морхинин сразу узнал ее тихий интеллигентный голос. Представился, спросил о судьбе своей повести.

– Одну минуту, – сказала секретарь, запрашивая компьютер. – К сожалению, ваша повесть отклонена.

– Она находится у вас? – спросил, не дрогнувши ни единой жилкой, умудренный литературной жизнью бывший оперный хорист.

– Да, вот она. «Круглый заяц», Морхинин.

– Лежит у вас на столе?

– Да.

– Я подъеду через час, заберу.

Морхинин приехал к подъезду журнала «Ноябрь». На этот раз остромордая собачонка его не облаяла. Позвонил. Никто не открывал. Он толкнул дверь, она была не заперта. Всклокоченный замухрышка мелькнул где-то в полумраке. Морхинин направился прямо к столу секретаря. Девушка его узнала.

– Я хотел бы забрать…

– Да-да, пожалуйста.

Она стала перебирать стопку рукописей. Лицо ее изобразило недоумение, потом растерянность.

– Что, моей повести нет? – Морхинин говорил без тени раздражения, его прямо-таки подзуживал интерес странной закономерности, сложившейся вокруг его «Круглого зайца», его единственной повести о любви.

– Она лежала здесь, – слегка заикаясь, пробормотала девушка-секретарь. – Не понимаю. Сейчас еще посмотрю.

Она встала из-за стола, подошла к низенькой этажерке, тщательно просмотрела там какие-то бумаги. Вид у нее был просто ошеломленный.

– Я ничего не понимаю, – виноватым и даже слегка испуганным тоном проговорила секретарь. – Ваша повесть лежала на моем столе.

Она подошла к большому шкафу, открыла дверцы и стала копаться в полках, забитых доверху старыми рукописями. Девушка просидела на корточках около получаса. Морхинин располагался при этом в кресле и смотрел на нее с иронией. Наконец секретарь встала на ноги.

– Здесь нет тоже, – сказала она. – Пойду узнаю у редактора, которая читала вашу повесть.

Секретарь вернулась в сопровождении тоненькой девушки примерно такого же возраста, как и она сама, только смуглой южанки с бойкими черными глазами.

– Ты ведь читала «Круглого зайца», – глядя голубеньким сердитым взглядом на вновь прибывшую, говорила секретарь. – Ты и вернула мне.

– Ну да. Повесть неплохая, но это не наш формат, – заявила чернокудрявая и обратила к Морхинину черные глаза, кажется, побуждая его вступить в переговоры.

Но Морхинин не менял позы в кресле и насмешливо молчал.

– Ты положила рукопись на мой стол. Ты не брала ее снова? – напоминала русая девушка.

– Зачем?

– Вот и я думаю: зачем? Может быть, еще кто-нибудь взял?

– Кто? Кому нужна чужая рукопись?

– Вот что, красавицы, – вмешался наконец в их препирательства Морхинин. – То, что мою повесть «Круглый заяц» не возвратили три редакции, меня не удивляет. Предупреждаю, что на площади плагиата в интернете становится тесно от украденных произведений писателя Морхинина.

– Боже, ну что вы говорите! – воскликнула секретарь, хватая себя тонкими пальчиками за виски. – Просто пропала рукопись, я буду искать.

А кудрявая брюнетка смотрела на почтенного пишущего гражданина, как на медведя, перемахнувшего через ров и вылезшего из вольера зоопарка. Но, несмотря на беспомощно-удрученное поведение «ноябрьских» сотрудниц, Морхинин тончайшим слухом обиженного улавливал хитро отработанную игру. «Вам бы, паскудницы, выступать в театре миниатюр», – думал он с горькой иронией. Валерьян был уверен, что все три раза – и любовница Лебедкина, устроившая ему скандал, и Ирина Яковлевна или кто-то из ее помощниц, и, наконец, русая или брюнетка из журнала «Ноябрь» попросту его обокрали…

Тут окончательно наступила весна. Пасхальные службы, возбужденно-приподнятое состояние духа и пение – до упаду. А затем Тася собрала пожитки, приготовила подарки деревенской родне, и они (то есть Морхинин со своей фактической женой) уехали из Москвы в деревню.

За бревенчатым домом тетки Анны Егоровны, за покосившимися сараями, за огородом, исполосованным всхолмлениями прошлогодних грядок, будто забытый погост, за разросшимся садом давно уже соорудили летнее жилье для Таси с сожителем.

Хоромы составляли комнатка 3 × 4 и кухня 2 × 3 метра, не считая терраски и антресолей. Туда Морхинин заволок небольшой стол, разложил несколько книг, пачку бумаги и старый проигрыватель. На нем можно было крутить пластинки: симфоническую сюиту Римского-Корсакова «Шехерезада», русские песни в исполнении Лемешева и шестую симфонию Чайковского. Это иногда слушал вечером, пребывая в пасмурном настроении, Морхинин. Еще была пластинка со «Всенощной» Архангельского в записи хора какого-то анонимного кафедрального собора. «Всенощную» любили слушать Тася и Анна Егоровна, томно вздыхающая при этом и благостно подпевающая вместе с племянницей.

Теперь, по приезде Морхинина с Тасей, у крайнего сарая на длинном шесте со скворечней трещал крыльями, будто аплодировал, свистел и покрикивал веселый скворец. Мелькали белым боком, бесконечно конфликтуя с квохчущими дроздами, длиннохвостые нахалки-сороки. И звенела на все лады, рассыпалась по ветвям ближних деревьев прочая певчая мелочь. А однажды послышались звонко, трубно и высоко многоголосые звуки: несколькими широкими полуразмытыми по всему небу треугольниками возвращались гуси.

И, застыв на грядке с лопатой, сдвинув на затылок старую кепочку, стоял писатель Морхинин под синим весенним небом и чистосердечно признавался Всевышнему в своей самозабвенной любви к родной природе, любви не меньшей, чем к божественному пению, литературе, поэзии. И бормотал он некие рифмованные строчки, которые иногда записывал вечерами в тетрадь:

Тася договорилась с настоятелем церкви во имя мученика Феодора Стратилата, куда сожители устроились после некоторых мытарств, что она сама (как регент правого хора) и ее супруг летом будут приезжать только по двунадесятым праздникам. Словом, батюшка оказался благодушнейший и матушка тоже покладистая. Так что кроме главных праздников Тася и Морхинин преспокойно могли находиться в деревне. И хотя договор с настоятелем значительно сократил их бюджет, зато отдохновение души и бодрость тела на свежем воздухе заброшенного сельского отечества ниспосылали на них умиротворение и покой.