Вольер - Алла Дымовская

– Никому, у‑гхверяю вас! Итак, я очень жду вас вместе и каждого в отх‑дельности. Около двенадцати часов пополудни, – Бен‑Амин‑Джан чинно откланялся.

И хорошо сделал, решил про себя Тим. Потому что бедный Ивар Легардович от зеленого оттенка достиг густого синего цвета и уже отчаянно приближался к пунцовому красному.

– Мне бы поспать? – полувопросительно посетовал Тим. Он и вправду устал. Чтение на Подиуме Поэтов не прошло даром и в этот раз, и в прошлый. Точно его вывернули наизнанку, да так и оставили под проливным, леденящим дождем – мокнуть и страдать от обнаженности умственной и телесной. А ведь ему еще предстоит! Ночь веселая и интересная. Впрочем, друзья‑приятели Тима от души пожалели – заохали, запричитали, особенно девушки. Какие все эгоисты и какой Тимофей мужественный человек. Виндекс и вовсе обозвал себя гадаринской свиньей (?) за то, что злоупотребил его, Тима, обществом, когда «поэт, невольник чести» (чего бы значило?), еле на ногах стоит. Только собрались уходить, как на всех пылких парах подскочил к ним распорядитель Подиума и главный ревнитель кафе‑де‑кок Левадий Мирандович. Тот самый низенький стихотворец в шапке с пером – берет а‑ля венециан, вот как называется, – который читал нараспев в первый день знакомства Тима с местными любителями. Сегодняшним вечером на Мирандовиче красовались необъятная, сплюснутая с боков шляпа с треугольными полями и странный в обтяжку костюм, шитый золотящимися нитями; одеяние это Левадий именовал мундиром в стиле «наполеон» или «наполетон», в общем, что‑то звучно ритмичное.

– Мы увековечили ваше выступление полной молекулярной съемкой. Сочли полезным для потомков, – несколько торжественно произнес он, адресуясь непосредственно к Тиму. – Вот извольте. Вашу подпись, маэстро, на мемориальном саркофаге, для подтверждения подлинности.

Оп‑ля! Попал в курьез, как говаривал порой кулинар Виндекс о чем‑то предельно внезапном и неприятном. Тим уж знал – от него требуется написать свое имя нарядным, осиным стилом вдоль ажурной покрышки. То‑то и оно, писать он пока умел скверно, до жути коряво: без самой малости четвертый день корпел над прописной книжкой, раздобыв «вечный» карандаш у всегда услужливого дворового «серва». Выводил старательно «А» и «Б», другие буквы тоже по очереди – пожалуй, и Медиан бы расхохотался, коли сумел, над его потугами. Единственно сносным и читаемым получалось слово «каша», куда уж тут с именем затевать! Однако Левадий ждал, восторженно вздымая в дугу редкие брови, таращил крапчатые, кошачьи глаза.

– Да нарисуйте вы ему крестик! Вот потеха! – несколько раздраженно подначил его Виндекс. Наверное, почувствовал растерянность своего поэтического друга и осерчал на бестактного распорядителя Мирандовича. За то – отдельное спасибо.

В его словах заключалось некое приглашение к удачной шутке, суть которой была пока неясна, но Тим не преминул воспользоваться. Взял уверенной рукой стило, да и начертал – крест‑накрест. Вышло славно: тут и там вспыхнули смешки, один за другим, затем сильнее, еще и еще. И вот уже по «Оксюморону» прокатилась звенящая волна одобрительного хохота. Левадий заозирался растерянно, дернул себя за тугой высокий воротник, словно его душило, словно спрашивал: «Озорничаете? Ах, как некстати!» После подумал немного и тоже хохотнул для приличия. Вроде пронесло!

– Не люблю вычурного, – поймав благодарственный взгляд Тима, тихонько зашептал ему на ухо «польский панич». – Дисгармонично сложилось, тут я с вами согласен. Но и Левадия можно понять – занятие у него скучное, одно слово, распорядитель. Однако кто‑то должен… – Лютновский будто бы и виновато развел руками – что должен не он и одновременно, словно бы раскаиваясь, вслед уплывающей тени Мирандовича, в коварной проделке.

Но надо было торопиться в «Кяхту». Тим наскоро распрощался, эх, жаль в пределах города не принято – не то надел бы «квантокомб», раз‑два, глядишь, и на месте. Бегом до Ливонской панорамы, до постоялого двора далеко, до рассвета – уже близко. Хорошо хоть стрекочущий приветственно «серв» с полуслова выдал ему просимое. Еще повезло – снова правила для детишек, не для тех, конечно, кому от «3 до 5», – постарше. Оно и ладно, и доходчивей.

Тим засел за скорое чтение. Что же: сосредоточенность, дыхание и… за пару лет упражнений под опекой вы достигнете необходимого результата. Какое там, за пару лет! Нет у него этой пары. И лишнего дня нет тоже. С отчаяния Тим взялся за тренировку этого самого дыхания. Главное запомнить: сосредоточенность, порядок прохождения, ни на мгновение не выпускать свою целостность из сознания. Думать о себе как о единице, в кою все прочее включено… Да, бред, как от «Проказливого махаона». За мучительными, непривычными для себя упражнениями Тим и сам не заметил, как уснул. Прямо на полу – заботливый «серв» развернул над ним воздушное одеяло, да так и оставил в покое.

Очнулся – солнышко светит вовсю. Ох, что‑то будет! Наспех затолкал в себя желеобразный травянистый завтрак – сразу пришел в полное сознание. Еще раз, напоследок, пробежал страничку с ИНСТРУКЦИЕЙ. И это только первая, остается надеяться – самая главная. Чего же больше? Сосредоточиться, ни на мгновение не выпускать целостность из сознания. Как‑то на деле? Пробовать негде, да и некогда. Осрамится он, как пуганая галка над ольховым кустом. Ох, осрамится! Однако скоро полдень, а дрожащая серебром дождевая капля Режимного Коридора на дальней городской окраине. Тут бы поспеть вовремя.

Тим так и не нажал вторую, заключительную страницу. Ничего существенного она и не содержала – наставления новичкам о послушании обучающему руководителю группы и правила поведения на симуляторе‑тренажере. Кроме последнего, очень краткого примечания, ярко выделенного красным пылающим цветом:

«Никогда не пытайтесь самостоятельно воспользоваться Режимным Коридором прежде получения разрешающего сертификата. Это может быть СМЕРТЕЛЬНО ОПАСНО!».

«Пересвет» медленно, часть за частью, погружён был в искусственную тьму. Просто‑таки египетскую. Пошутил про себя Гортензий. Вслух не осмелился, не то нарвался бы, пожалуй, на слова исключительно резкие. Но здешний, мудрый годами хозяин полагал – недостаток света наставит уважаемое собрание на путь истинный и главное, на концентрацию процесса мыслительного.

Не уважаемое собрание, – подумалось Гортензию, – а сборище дилетантствующих филеров‑сыщиков, и это еще мягко сказано. Если не мягко – то панически настроенных чудаков, усидчиво делающих из морской свиньи африканского гиппопотама (из мухи слона все же преувеличение – некоторая проблема имелась, не станет он отрицать, но и о катастрофе местного значения вопить рановато). Никак не получалось Гортензию, как он ни старался, проникнуться должной аурой страха, да и малой толикой его выходило не так, чтобы очень. Вольер, подумаешь, ну, Вольер? Разрешится когда‑нибудь. Найдут они этого Трефа, навалятся всем миром и найдут. Если не навалятся – найдут тоже. Раз ничего чрезвычайного не произошло за истекшее со дня ВЫХОДА время, значит, беспокоиться о судьбе сгинувшего в неизвестном направлении постояльца «Яблочного чижа» тем более нет повода. Куда сильнее заботил его самого человек по имени Фавн, он же Ромен Драгутин. Который, между прочим, до сих пор, будто в бронированном дзоте (или что там у них было в Переходные Века? Кажется, редуты, бастионы, эскарпы и контрэскарпы, нет, это несколько прежде), окопался на вилле «Монада». Вместе с женской особью по прозвищу Аника и с замороженным телом погибшего Агностика. Никого более не впускал, не выпускал, на вопросы по экстренной связи отвечал замученно‑однообразно: «Изволите спрашивать не о том». И через силу, кривя тонкие, ломаные губы, ухмылялся. Будто бы с издевкой. Конечно, спрашивали не о том. Гортензий тоже так считал. Ловят вчерашний день, потому что ловцы из них липовые. Но вот сегодня Игнат собрал всех в великой спешке, значит, грядут новости.