Вольер - Алла Дымовская

– Па‑озвольте вашу гх‑руку, господин Нилов! – позвали Тима, но и как если бы спрашивали разрешения у новых его друзей, стоявших подле него плотным кружком.

Тим обернулся, заранее расправив ладонь. Ему нравилось приветствие с пожатием. Казалось, в одном лишь жесте он узнает о людях, знакомящихся с ним, куда больше, чем если бы он проговорил с ними целый год без умолку. Ага, это Бен‑Амин‑Джан Лизеру – он тоже гость в Большом Ковно. Прибыл нарочно к студийцам «Тахютиса» – ребятам, что для забавы выдумывают все здешние, чудные до слез дома, – с заказом из очень дальней и жаркой полосы земли. Узри Тим этого Бена в первое утро своего прилета в Большое Ковно, не задумываясь, грохнулся бы оземь от изумления и беспросветного ужаса. Потому как Бен‑Амин‑Джан от природы был человеком ну абсолютно черного цвета кожи. Чего греха таить, как увидал его третьего, «выставочного» дня в почетных гостях у Сомова в рабочем павильоне «Анакреонт», чуть заикание с Тимом не приключилось, хорошо народу кругом оказалась тьма‑тьмущая, иначе вышло бы ему опозориться. Где ж это такое видано, чтоб земное человеческое существо было черным, как ночная небесная пустота?! Оказалось, очень даже видано. На то и отдельная книжка есть «Этническое наследие планеты», весьма познавательная. В библиотеке срочно вытребовал. И про черных там сказано, и про белых, и про желтых, и про всяких. В чем ценность каждого и уникальное (то бишь единственное) его отличие. Чтобы помнили и блюли свое разнообразие. Когда все одинаковые – это для радетелей нехорошо. Тим тоже так теперь мыслил. Это какая же скука, когда все одинаковые! Взять хоть «Яблочный чиж», уж очень там не любят, если кто‑то сам по себе, вот как Фавн, например. Только прежде скуки этой Тим не понимал, томился ею, может, оттого и к ВЫХОДУ в крапиву полез, – но понимать! Нет, такого не было. Зато теперь возникло.

Руку он Бен‑Амину, конечно, подал. Без малого замешательства, нарочито резко. Но и не без потаенной настороженности. Ну как вдруг черный этот человек – особенный? Бог не бог, все же радетель, иной в своем роде. Чушь, само собой, Бен‑Амин‑Джан вполне земной, вовсе не занебесный – умные, цепкие, выпученные глаза с жесткими ресницами, так здесь у всех глаза умные и смотрят будто с отдельным к тебе интересом. А все же. Вот закричит сейчас: «Хватайте его, не наш он, чужой! Убийца, нарушивший закон!» или чего проще – испепелит Тима молнией. Ничего подобного, ясное дело, не произошло. Белые, как цветы вишен, крепкие зубы мелькнули в приветливой улыбке – только и всего. Но остался неприятный Тиму осадок, где‑то под вздохом, у замершего на мгновение сердца, он разбудил задремавшую было от сладостных впечатлений тревогу. Вольер, да! Окаянное это слово не давало покоя Тиму. Не потому даже, что из оного Вольера происходил сам, но оттого, что до сих пор не мог Тим узнать всю правду или, на худой конец, догадаться в намеках о месте, из которого бежать не бежал, однако ушел по своей воле.

Будто бы лежал на слове этом запрет. Будто бы сговорились друзья‑приятели его да и все прочие кругом радетели, что поминать об том не нужно. Однажды лишь, навещая из любопытства кулинара Виндекса в «Греческих календах» (нектар и амброзия навынос – их главнейшее шутливое правило, иначе – девиз???), услышал Тим, как один нахмуренный парнишка, получивший неудачливое сочетание, сказал другому:

– М‑да, такая дрянь для Вольера сгодится разве!

– Ну уж, для особей это слишком хорошо! – попытался утешить его другой.

Оба тогда как‑то зябко переглянулись, казалось – произнесено нечто неприличное. А у Тима ёкнуло под ложечкой. Хуже всего, проявилось следом за тем едкое чувство, точно сам он – существо явно нечистое и оттого более всего грешное, что скрывает ото всех свою нечистоту. Он ни разу и ни у кого не спросил о Вольере. Даже у Вероники, расположенной к нему душевней всех прочих друзей‑приятелей. И ведь именно ей мог соврать в случае крайнем – не дослышала и не разобрала как есть, – не так уж здорово она знает здешнюю речь. Все равно не обмолвился ни словечком, ровно он слыхом не слыхивал ни про какой Вольер. В библиотеке тоже с безумной жаждой подмывало его повелеть ворчливому «серву» Медиану – а ну‑ка, тащи всё, что есть об этом самом Вольере. Это если бы он в библиотеке был одинешенек, но вокруг вечно торчала клятая пропасть народа, еще бы, до книжек радетели великие охотники! Сколько любознательных голов бы повылазило из своих нор, сколько изумленных голосов воскликнуло бы: «А кто это там о Вольере? А зачем? А почему?». Может, нисколько. Может, внимания бы не обратили. Но Тим рисковать не хотел. Прижился он в городе, и город понравился ему. От одной мысли, что могут вернуть его назад, в поселок навечно, пусть даже заслужит он прощение – не‑ет! Только не теперь, когда столько еще предстоит узнать и столько мучений от неизвестности этого познания преодолеть! Лучше уж погибель и самая лютая. Вспоминал и сказанное ему Фавном на волшебной равнине: «Нет для человека ничего хуже Вольера, смерть не так страшна, как это!» Только теперь дошел до него смысл, и смысл тот был откровением.

Все же должен он пробраться сквозь запретную тайну. Почему одним вольное небо и светлая чаша библиотеки, а другим – жалкий поселок за красными столбами. Почему одним Подиум Поэтов, а другим – тоскливый Зал Картин. Почему одни человеки, а другие – особи и не люди для первых. В третьем завете прямо сказано: «Никто не может считать себя главным, потому что все равны!». А радетели вот считают! Сами сочинили закон и сами его презирают! Несправедливо! Вновь явилось к нему это гневное, всеохватное ощущение, и не было Тиму отныне покоя, покуда он не найдет все ответы на все вопросы о Вольере и своем месте в нем. Надо набраться духу и спросить. Обдумать хорошенько, что и как, и, главное, у кого, и спросить. Ведь он поэт теперь для них, ему, Тиму, наверное, можно быть совсем не подобным никому, даже говорить о вещах, о которых здесь вообще никто не говорит.

– Дз‑автра воскресенье! Я думаю, что воспользуюсь, – любезно склонил к Тиму курчавую, затейливо причесанную голову Бен‑Амин‑Джан – будто узоры черного меха вьются дорожками. Ростом он был высок, оттого, чтобы не казаться невежливым, Тиму приходилось смотреть на Ли‑зеру, слишком задравшись вверх. – Мне давно дн‑ужно навестить лунный модуль «Альгамбра». Дж‑елаете в компанию?

Вместо Тима ответили девушки. Ах, с превеликим удовольствием! Особенно Нинель. Хотя Бен‑Амин‑Джан звал вовсе не ее. Но как человек учтивый, повторил приглашение отдельно для каждого. Ясно как день, бедняге Сомову ничего другого не оставалось, разве выразить напоказ горячее желание навещать этот самый модуль, будь он неладен! Тим нерадостное сие усилие прекрасно угадал по выражению его лица. Странные, как ни крути, люди – эти радетели. Всё‑то у них криво и обиняками. Будто без устали играют в неведомую игру с неизвестными до конца правилами. И любовь у них не любовь, одни поклоны и недомолвки. Вообще, во многом так. Занятно. Тим и сам бы хотел научиться. То ли дело в поселке! Решился на что – скажи. Не решился – молчи в тряпочку. А тут будто нарочно человеки ставят себе преграды, ясность им ни к чему – гадалки затевают, точно обидеть боятся, и в то же время делают друг дружке по‑настоящему больно. «Интеллект всегда выбирает окольные пути, ибо их есть истина!» – поведал ему как‑то «серв» Медиан в ответ на очередной настырный вопрос Тима. Медиан вообще частенько сыпал поговорками – заложена такая способность в нем, но на память Тиму отчего‑то пришла сейчас именно эта.