У подножия необъятного мира - Владимир Шапко

Везде идут приценки, прикидки, торг. Откровенно идёт мужская да и женская примерка. Клоповна лифчик напяливает. Прямо поверх платья. Лифчик трещит, портниха руки ломает. Втиснулась, наконец, Клоповна… («Мужики, танк гусеничный! Спасайся!») Клоповна на смех и подковырки – ноль внимания: упёрла ручищи в бока и так, в лифчике, давай портниху стыдить: и где ты видела на русские груди такой лифчик? В какой моде? Афериська!..

Рядом – Пашка Лаврушкина. Соперница Клоповны. (Красавца писаного Лаврушку поделить всё не могут.) Во всём соперница. Даже в примерке. Вскинула на уровень глаз мечту голубую трикотажную – любуется…

Ещё один. Бухгалтер Фетисов. Как череп. Костлявый, жёлчный. Шныркает, толкается. Брюки себе высматривает. Чтобы не переодеваться, парусиновые штаны свои сдёрнул, перекинул на руку. На манер полового из трактира. Мстительно вышедшего с подчёркнуто грязным полотенцем. Да вдобавок в трусах и носках в шахматную клетку: чего изволите-с?… «Эй, стрыкулист! – кричит ему через головы торговка. – Двигай сюда! Брючата для тебя есть!» И пока Фетисов проталкивается к ней, с новой силой заливается: «А вот пинжаки! А вот брюки! А вот рубашечки но-овенькие!» Это баба базарная. Кадровая торговка. Из заульгинского золотого фонда Бабарихи. Базарным солнцем прокопчённая до селезёнки. Как ряженая, приплясывает, выкрикивает, пиджаками-брюками размахивает, сама в пиджаке, на голове кепка – пр-родаётся! – в зубах папироска – н-не продаётся! Налетай-подешевело-расхватали-не-берут! Размашисто, широко швырнула брючата: «Держи, стрыкулист! Примеряй!» Фетисов тут же встрелился в брюки, застегнулся. Дудчато стиснутый, прошёлся. Валко. Как на ходулях. «У-ух, брюч-чата! – орёт базару кадровая. – Как раз на костлявого!»

Тихо, особнячком, словно на маленьком островке терпеливой веры, стоят две старушки-кружевницы. Полуслепые уже. С остановленными в очках большими глазами. Кружева висят на поднятых руках. Как спущенная кожа этих изработавшихся лапок-рук… Иногда перед руками начинают проступать чужие, жадные грязные пальцы. Они мнут, растягивают кружева. Комкают. Потом вянут в равнодушии, исчезают. Старушки любовно оглаживают потревоженную свою работу, поправляют её и, поспешно переступив на другую ногу, снова застывают с застенчивыми полуулыбками полуслепых людей…

Хитро, не влезая в толкучку, рыскали вокруг неё, выманивали простаков всевозможные выниматели счастья с попугаями, свинками и мышами, Стопроцентные Выводители Пятен, с ног до головы перемазанные самодельными пастами. Длинный усатый человек сумасшедшего вида яростно садил из «духовки» кисточками в крутящуюся панораму – зло демонстрировал нерешительным зрителям выбивание только десяток! тридцаток! сотенных! пришпиленных к панораме. («Стреляй! А? Богатым уйдёшь! А? Стреляй!»)

А возле забегаловки, на ящичке из-под водочки, сидит парнишечка. Папиросочка с фиксы сочится. Чубчик из-под кепочки. Тощие сапоги – как ксивы. (Удостоверения личности.) Это Лёнчик. Щипач по образованию, шулер по совместительству. На другом ящичке, покрытом газеточкой – три карты. Три листика. Ленчик быстро перебрасывает их – узкие татуированные руки сизыми чайками летают.

Чалдоны сгрудились над ним, блукают глазами, уследить пытаются, Хитрость поймать… «Кака? (Какая карта?)» – Лёнчик откинулся на стеночку, чаек сложил, папиросочку сплюнул. «Вот энта!» – кулачиной ухнул чалдон, карту к ящику придавил, держит. Другой рукой задёргался – из кармана деньги торопится достать. «Не отпускай, Кольша! Даржи-и!» – «Даржу! Даржу! счас!..» Лёнчик хитрюще щурится, ждёт…

Алиба-хан не имел штатного зазывалы и потому перед началом представления возникал на высоком помосте балагана собственной персоной. Лёнчику бы возмутиться: чалдонов-то сразу сдуло, к пустырю бегут, сапожищи кидают – но Лёнчик не унывает. Подмигивает Шатку, как кормильцев бережно прячет под мышку три листика, быстренько сворачивается, тоже спешит к Алибе-хану: самое место там пройтись по ротозейным карманам.

Алиба-хан – в длинном чёрном плаще и серебристой чалме с алмазной звездой. С ним – султанистый баянист и две ассистентки в прозрачных шароварах и с обнажёнными пупками. Алиба-хан складывал ладони у груди, закатывал глаза к небу. Молился как бы. И заодно ждал, когда народу набежит побольше. Потом начинал пугать, будоражить толпу: как Змей Горыныч трубил в неё горючим длинным пламенем. Сверху. И на него, как на жуткую картину, показывали ручками ассистентки.

Как-то гюрзово-гадючьи-гангово заиграл вдруг султанистый баянист. И не удивиться никому, если б из баяна, как из гадючника, неожиданно вымахнули бы кобровые две головы, плотояднейше журча жалами.

Ассистентки под музыку эту – завыгибались. Будто в гареме. Иногда в мостики шли. Одновременно. Или шпагатами на доски падали. И тогда Алиба-хан на них показывал. Как бы предлагал. Потом кричал в трубу, что представленье не за горами и что уж лучше поспешить с билетами. А то и в дураках можно остаться… В последний раз горящим бензином трубил. Очень сильно. Как бы на всю округу. И, поклонившись, заметал Султанистого, ассистенток и себя плащом, как чёрным широким крылом, куда-то вниз, в балаган. Народ возбуждённо расходился.

Но не лежала сперва у Шатка душа к Алибе-хану! Нет, Витька понимал, что фокус есть фокус: без обмана там нельзя. Но зачем же чистый носовой платок, который мать специально отгладила ему, когда он в первый раз отправился на представленье… заливать чернилами? А? Зачем? Прямо у тебя на глазах? Да ещё потом не отдавать? Говорить, что платочек – ту-ту-у! – уехал, значит? Со всей этой дурацкой аппаратурой на колёсиках? И смеяться ещё вместе с публикой над тобой? А? Зачем?… Витька два дня ходил к Алибе-хану, требовал платок. Алиба-хан сначала отшучивался, а на третий день сказал… а! лучше не вспоминать, что сказал Алиба-хан! Да и вообще никаким он не Алибой-ханом оказался, а просто старым лысым евреем. Жмотистым к тому же. Десять копеек сунул. Десятик! Что на него – коробок спичек купить? Да ему принести? На, Алиба-хан липовый! Зажигай свой бензин! Так, что ли?…

И только когда однажды на нескольких грузовиках примчалась на базар «мотогонка по вертикальной стене», Витьке открылся другой Алиба-хан. Совсем другой…

Ещё только рабочие собирали, ставили и закрепляли высоченный балаган-бочку, ещё валялся кругом деревянный и железный разброс, а уже из динамика сверху неторопливой, но уверенно-мощной поступью шагало: «Арытист советысыкого цирка Геннадий Лео-онтьев! Головокружительная езда на мотоцикле по вертикальной стене! Езда на одних руках, на одних ногах, на одной голове-е! Езда без рук, без ног, без головы – с завязанными глазами! Масытир спорта Геннадий Лео-оньтьев! Мотогонка!» И в контраст, в завлекательность, тут же выпускалась и привязанно галопировала над балаганом «Карамболина»:

Алиба-хан сразу начинал давиться кашей, кашлять в свой подсобке. Бежал выяснять отношения, разгневанный, забыв салфетку у горла.

Геннадий Леонтьев стоял на верхней ступеньке лестницы, уже приставленной к бочке, и – весь в коже и молниях, широко расставив ноги в высоких кованых иностранных ботинках – как бог-технократ смотрел на бегающего внизу, пытающегося перекричать Карамболину Алибу-Хана. Молча, твёрдой поступью спускался по ступенькам, заходил в «бочку»: «В жизненной борьбе побеждает сильне-ейший!» – ревела максима над головой Алибы-хана… И злораднейше Карамболина словно гарцевала над бочкой: