Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной - Ольга Арефьева

Аншлаг стал невыносим. Наряженные во всё новое, зрители ощущали себя лишними.

Главная актриса в богатом пеньюаре чистила брови и надевала колготки на руки, всё еще готовясь к мировой славе.

Зрители сели к сцене спиной и поцеловались попарно — такова была новаторская задумка администраторш зала. Оркестр со вздохом стал вспоминать ноты. Дирижер почесал между фалдами и задрожал мелким кашлем в знак своего таланта.

Происходил аппендицит звука, операцию называли «интродукция». Всем было стыдно, но никто этого не стеснялся. Смычками пилили опоздавших. Гитарист вытрясал из гитары музыку, духовики поливали соседей слюнями из инструментов. Страдающий абсолютным слухом переписчик спрятался в пианино. Непосредственно на па-де-де оркестр наконец вступил в партию, но забыл, в какую. Ноты падали и падали с листов, их никто не подметал. Все старались не подглядывать туда, где начиналась воронка гигантской тубы, управляемой тощим, как экспонат гербария, неудавшимся стеклодувом.

Спектакль носил ботинки, галстук и абстрактный характер. Сюжет был незамысловат, но его никто не знал. Приходилось не только догадываться, но и сочинять на ходу. Главной декорацией служило объявление: «Понос крупногабаритных предметов категорически разрешен!»

Герой-любовник был шустр, черняв и подпоясан ломом поверх пальто. Он вышел на мизансцену бойкой чечеткой авторизованного перевода и воткнул вилку в виолончель. Шекспир перевернулся в гробу и истерически отжался четыре раза.

Из-за декораций запахло отрыжкой: рабочие сцены разливали одеколон по реквизитным чашам для йаду.

Доски сцены изумленно скрипели и заглядывали балеринам под пачки. Пачкование продолжалось вплоть до буфета, где под видом коньяка продавалась водка, настоянная на карамели. Звукооператор с самого начала страдал антрактом и горестно крутил ручку громкости. Стояла густая выходная ария.

Матрона тряхнула голосом и навела на зал могущественный бюст. В зале раздались первые оргазмы. Кульминация попадала на звук «у-у-у», но больше всего слушателей взволновала нота ля. Матрона простерла колбасные руки и мелодически вышила: «Мне только шестнадцать ле-ет», — погрешив против истины минимум на полвека. Фиоритуры кружились в воздухе, как мухи. Герой-любовник, заслуженный работник искусств, известный тем, что ночами сушил свой бас и досушился до тенора, подпевал фальцетом между нот и держался спиной к ее мокрым поцелуям. Зрители восторженно потели. Незамужние девушки ерзали тощими ягодицами по ворсу сидений и вспоминали молодость. В седьмом ряду традиционно тухло.

Ко второму действию формализм прояснился. Ничего понять было решительно невозможно, от этого всем полегчало. Зрители рассматривали нижнее белье артистов, мелькавшее из-под костюмов во время прыжков, и обсуждали их мифологическую постельную жизнь. Мужчины выпячивали лица, стремясь к чувству собственной важности. Обладатели контрамарок обмахивались ими так, чтобы всем было видно.

Узкобедрая профурсетка, мастерица вторых ролей, получившая приз симпатий домашних животных, преобладала в шестом ряду кордебалета. Ее партнер был высок ниже спины, нуждался в пуантах после завтрака, дарил мужчинам юбки, а во сне солировал бантиком. В его движениях чередовалось мелко и крупно, быстро и медленно — как в салате. Световые приборы сами ничего не видели, зато указывали на центральные моменты общей бессмыслицы. В танце без обуви всё пропахло простудой. На галерке сидели голыми. В бельэтаже сидели в белье. В партере учились за партой. Колосниками называлось место в театре, предназначенное для ржи. Там тихо ржали и музыкально скрипели креслами, переваливаясь с левой ягодицы на правую. Стройное ре раздалось из-под пяток солистки — это лопнула лампочка. Все обрадовались, что произошло хоть что-то примечательное.

Наконец, настал выход Лиса. Он заменил одежду синонимом и вышел более голым, чем считалось неприличным. Костюм вынесли отдельно, трусы остались невыносимы. Его танец хранил в себе мужской род, женский нос и античный профиль. Он эротически закусил губу и показал свое тело в такой красе, что даже тени почтительно отодвинулись. Ефросинья задрожала и почувствовала, что эта минута изменила ее жизнь. Она сжала коленки так, что помяла оборку на платье, и превратилась в одни огромные глаза. Лис повернулся красивой спиной, замерзшей от пафоса, и поцеловал себя в задницу, для чего сильно изогнулся. Грянули литавры, Он подмигнул всем зрителям одновременно и улизнул из поля зрения, оставив в зале сотню разбитых сердец.

Тысячеглазый литературный критик, несмываемый рекламный вурдалак, скрипнул золотыми протезами и написал в блокноте завещание. Оно начиналось так «Когда у стульев еще было две ноги…».

Стыдливо обнажилось сарафанное радио. Независимые радиожурналисты подпоясались шнурами от диктофонов. Спектакль транслировали без купюр: всё больше мелочь.

Располневшая прима, протеже директора, вылетела из верхней кулисы широким шпагатом прямо на шею второстепенному герою с несчастливой фамилией Азимут. Престарелый юноша был балетно неустойчив, и это все в театре скрывали от него. Перед выходом он проглотил вестибулярный препарат и поэтому прыгал, лязгая нутром. Двери вздрогнули и втянули ручки, зал пошатнулся, повисла не предвещающая ничего хорошего овация. Директор театра прикусил золотую цепь. Азимут, невзирая на инфаркт, с кряхтением воздел солистку ввысь и заглянул ей глубоко в шпагат. Все, даже безбилетники, ему горячо посочувствовали. Оперная дива подписала себе смертный приговор волнистым, как море, меццо-контральто, но еще долго не замолкала. Герой-любовник зажал шпагу под мышкой, изображая пронзенность, и рухнул в дыру в подмостках. Внизу его ждал тектонический матрас, полосы на котором сжались от отвращения. Кордебалет вразнобой попрыгал с бутафорской башни в искусственную яму, из ручек зрительских кресел забили фейерверки. Спектакль закончился победой энтропии. На первый ряд рухнул занавес, вышитый сатиновыми цветами, погибшие статисты дружно ожили и вышли фоном к раскланивающимся звездам.

Зрители облегченно заняли очередь в туалет.

Директор в буфете мазал музыковедов икрой, приговаривая: «Не подмажешь — не поедешь». Музыковеды отбивались нотами и скрипичными ключами. Что-то качалось. Фикус на втором этаже показывал всем фику. Дирижер нежно поглаживал улыбку и прикрывал ее вставными зубами. Главный герой мелко-мелко вилял затылком, меняя автографы на стопарики с недоливом водки, и спрашивал у всех, кто такой жупел. Соленая селедка была мертва. Кордебалет сосредоточился на сыре. И лишь пьяный звукорежиссер одиноко бродил в оркестровой яме, запинаясь о пюпитры, и кричал в музыкальные инструменты.

Ефросинья почувствовала, что разучилась говорить. Она пошла искать Лиса, но ее не пустили охранники. Тогда она нашла телефон его гримерной, позвонила ему, но не смогла произнести ни слова. Обмотанный после душа полотенцем, прекрасный Лис отлично понял, кто звонит. Ефросинья услышала ответ на незаданный, но кричащий вопрос. И ответ этот был «нет».

Старик Лысое Дерево

На этой странице я пишу то, о чем не решаюсь говорить вслух.

Вот и сейчас я люблю человека, который не любит меня.