Пламенная роза Тюдоров - Бренди Пурди

Я напоминала ему обо всех его обещаниях, о том, что он собирался возродить Сайдерстоун, вдохнуть в него новую жизнь, чтобы в нем раздавался заливистый смех наших детей, в то время как Роберт занимался бы разведением великолепных лошадей, которые прославили бы его на весь мир. Но теперь Роберт лишь смеялся мне в лицо, слыша это, и глумился над собственными мечтами, заявляя, что теперь не понимает того глупого юнца и ему не место в деревне и что, рисуя тогда картины нашего будущего, он лишь хотел добиться своей цели, что пытался делать хорошую мину при плохой игре. Но все изменилось, судьба указала ему совсем иной путь, великий путь, который приведет его к процветанию, славе и величию; пустая и серая жизнь в деревне, лошади, разведение овец, продажа шерсти, выращивание яблок и ячменя – все это не было больше его уделом. Роберту Дадли суждено было вершить великие дела.

– То, что я женился на тебе, еще не означает, что я позволю затянуть себя в это болото и, опустившись до твоего уровня, стану возиться в грязи, – сказал он мне. – Я не останусь здесь, с тобой, только потому, что у тебя недостаточно ума и амбиций для того, чтобы возвыситься над другими. Я поднимусь высоко, я пробью себе путь на вершину, и мне плевать, кому от этого будет больно и по чьим трупам я пройду!

Каждый раз, когда он говорил такие слова, мое сердце разрывалось от боли, будто он вонзал кинжал мне в грудь и я медленно умирала, истекая кровью.

– Я думала, что ты женился на мне по любви, – тихонько прошептала я, опечаленно склонив голову, чтобы не смотреть ему в глаза.

– Мы с тобой были слишком молоды! – вздохнул Роберт, и я поняла, что он погрузился в воспоминания об ошибке юности, которая так дорого ему обошлась. – Нам было всего по семнадцать лет! Каким же глупцом я был, сломав свою жизнь в столь раннем возрасте! Похоть затмила разум тогда, когда он нужен был мне больше всего!

– Похоть, не любовь? – переспросила я.

– Похоть! – уверенно повторил он, не оставив в моей душе надежды на то, что это было не так.

Глядя мне в глаза, он винил меня во всем произошедшем. Его слова окончательно разбили мне сердце, и я попыталась тут же найти предлог, чтобы сбежать от него подальше, больше не видеть его. Роберт никогда не пытался меня остановить – да и зачем я была ему нужна? Было понятно, что он не хотел быть моим мужем, полагая, что моя вина перед ним была велика. Я не понимала, что сделала не так, – не считая того, что до сих пор не дала жизнь ребенку, который укрепил бы наш союз. Я вышла замуж за любимого человека; каково же мне было узнать, что он никогда не испытывал ко мне искренних чувств и что уже через несколько лет стал жалеть о содеянном? Как же я мечтала, чтобы любовь, которая по-прежнему жила в моем сердце, помогла вернуть его расположение! Но Роберт грезил теперь только о величии и славе, он не стремился вырваться из паутины придворных интриг. Мне не было места в его мире, ведь я не принадлежала ко двору.

Он проводил со мной каждую ночь, и, когда мы ложились спать, я буквально чувствовала исходящий от него жар – мой муж кипел от негодования, и я боялась того момента, когда его гнев выльется на меня и сожжет дотла.

– Будь я сейчас при дворе, мой вечер только бы начинался! – временами говаривал он, и слова эти звучали в моих ушах, словно удары хлыста.

Он бил кулаком по моему прикроватному столику, по каминной полке или сшибал решетки, на которых пеклись ароматные яблоки. Не было больше того нетерпения, с каким прежде он ждал ночи, до которой считал часы когда-то, будучи молодоженом. Теперь Роберт полагал, что спать мы ложимся слишком рано, а радости плоти всегда были ему доступны – в этом я ему никогда не отказывала. Но ему этого было недостаточно. Он хотел жить блестящей, захватывающей жизнью, полной опасностей и пышных празднеств. Ему нравилось ходить по лезвию ножа. Как могли с этим поспорить моя искренняя любовь, нежные руки и теплое тело, всегда готовое слиться с ним воедино?

И я отпустила его. Мне пришлось – ведь у меня не было сил остановить его, это было невозможно, как невозможно поймать руками ветер. Двор представлялся мне огромной шахматной доской, но именно в эту игру хотел играть Роберт, именно такую жизнь он хотел прожить. Так что, пока мой муж вел двойную жизнь, убеждая победителей, что он – на их стороне, я тосковала в Стэнфилд-холле, и сердце мое было разбито.

Вскоре мой отец стал беспомощным, как младенец, и, что хуже всего, утратил разум: большую часть времени он не узнавал «возлюбленную» свою дочь, так что я превратилась в «хорошенькую девчонку, что приносит мне каждый день цветы и кормит меня супами и кашами». Каждый раз, когда он видел меня, мне казалось, что я знакомлюсь с чужим мне человеком, – он добродушно улыбался, проявлял живой интерес, но в его глазах не было и тени узнавания, поэтому всякий раз мне приходилось представляться, называть ему свое имя, которым он же меня и нарек.

И хотя старый молитвенник с выцветшими от времени страничками всегда лежал на столике подле отцовской кровати, он частенько просил меня почитать его вслух. Однако запись, сделанная в этой книге в день моего рождения – «Эми Робсарт, возлюбленная дочь рыцаря Джона Робсарта, родилась июня седьмого дня благословенного Господом нашим 1532 года», – более ничего не значила для него, потому как он не помнил о том, что записал эти слова в свой молитвенник собственною рукою. Не помнил он и ни одного человека из упомянутых на этих страницах – даже собственное имя казалось теперь ему чужим.

Роберт не проявил ни капли сочувствия, напротив, обозвал моего отца обезумевшим глупцом и воскликнул досадливо, что от того «нет теперь никакой пользы», как будто моему мужу всегда нужны были только батюшкины влиятельность крупного землевладельца и его титул норфолкского дворянина, мирового судьи и должность шерифа. Его интересовали лишь почести, на которые он мог претендовать или же унаследовать после смерти моего отца. Я разрыдалась, но Роберту до этого не было дела, он развернулся и ушел, направив свои стопы в суд. Ни я, ни мой батюшка больше не представляли для него никакого интереса.

Иногда, к моему стыду – от этого отец хмурился еще больше, – я ударялась в слезы, захлебываясь рыданиями от того, что он меня не узнал: «Это же я, твоя Эми, папа, ты должен вспомнить меня, должен! Ты один по-настоящему любил меня! И любовь эта мне сейчас нужна как никогда прежде, пожалуйста, не бросай меня и ты! Ты мне нужен!» Но при следующей нашей встрече он забывал о моих полных отчаянья криках и снова спрашивал мое имя, желая познакомиться «с такой чудесной девчушкой».

Однако его все еще не покидала мудрость, за которую я всегда так ценила отца, – она была словно семя, посаженное где-то очень глубоко, в недрах его сознания. Он частенько подмечал, что глаза у меня грустные, хоть я и пыталась улыбаться. Не раз он спрашивал: «Почему такая красивая девушка до сих пор не замужем?» Но разве я могла разбить ему сердце, рассказав грустную правду о браке, что я заключила вопреки его благому совету, хоть он уже, верно, того и не помнил? Разве я могла разочаровать того, кто любил меня искренне, неподдельной любовью? Мне оставалось лишь пожимать плечами и с улыбкой отвечать, что я надеюсь однажды встретить мужчину, который станет любить меня хоть вполовину от того, как обожает меня мой дорогой батюшка. Его неизменно радовали эти мои слова, он расплывался в улыбке, гладил меня по руке и приговаривал: «Хорошая ты девушка, твой отец – счастливый человек, таким же счастливым ты сделаешь и будущего своего мужа». А я так радовалась, что хоть кто-то видит во мне хорошее, что едва сдерживалась, чтобы не залиться слезами и не упасть на колени, благодарно целуя ему руки.