Скиф - Валерий Красников

Я разрезаю кинжалом стенку палатки так, чтобы видеть все происходящее у царских апартаментов. Снаружи уже властвуют сумерки. У входа в царскую палатку стоит тренога, увенчанная бронзовой чашей, в которой полыхает, колышется на ветру пламя.

Протяжный вой со стороны моря проносится над лагерем, потом еще и еще: я не сразу понимаю, что это кто-то трубит с кораблей, и кораблей этих, наверное, много. Стражники у царской палатки оставляют свой пост, отходят на несколько шагов в сторону, замирают там, вглядываясь в темноту.

Царь Боспора, одетый в белый хитон с плащом в руках, появился предо мной словно привидение – внезапно и чудесно, если принимать во внимание особенности моего задания. Бросаюсь к лежаку и достаю арбалет и мешочек с ядрами, на какое-то мгновение, растянувшееся на бесконечные удары сердца, упускаю из вида цель. Натягиваю тетиву и вкладываю в желобок свинцовую пульку, прижимаю ее большим пальцем и возвращаюсь к прорезанному в стене «окну». Вся операция длится не больше минуты и осуществляется почти бесшумно. Цель метрах в десяти от меня. Это судьба! Подарок и благословение, наверное…

Я целюсь царю в голову, и он каким-то звериным чутьем чувствует угрозу, поворачивается ко мне и, кажется, даже видит меня! Хотя нет, скорее всего, он видит арбалет, торчащий из располосованной палаточной стены. У этого человека, оказывается, имеется опасно быстрый рефлекс, но это ему уже не поможет. В тот момент, когда Сатир шагает навстречу, я уже стреляю ему в лицо. Вижу, как откидывается назад его голова, и капли крови окрашивают седую бородку, он падает, и никто пока не спешит царю на помощь.

Я прячу оружие под лежак и собираюсь в путь. Как было продумано заранее, я могу уйти тремя путями, но во всех случаях должен скорее покинуть этот лагерь. Я мог бы выйти к морю и уплыть на брошенной лодке или сразу пойти по суше к Феодосии, но решаю выйти из лагеря в степь, чтобы наверняка запутать следы и не стать жертвой погони.

Тенью я покидаю свое убежище и, не оглядываясь, хоть и слышу тревожные крики у царской палатки, прохожу беспрепятственно шагов десять.

Уже радуясь выполненному заданию, я и предположить не мог вероятность непредвиденной встречи и связанное с ней неожиданное осложнение.

Первым я замечаю крадущегося тигриной походкой роксолана. В его руке блестит меч, и Гнур наверняка вознамерился обагрить его чьей-то кровью. Мне совершенно не интересно, кого он хочет лишить жизни, и мстить за предательство сармату сейчас не входит в мои планы, но он, словно чувствуя что-то, мое внимание, взгляд, поворачивает голову, и я вижу в его глазах узнавание!

Вторым важным в моей судьбе человеком в тот момент оказывается юноша лет четырнадцати-пятнадцати. Знатный юноша. Он шел навстречу так быстро, что воины-охранники не поспевали за ним. И Гнур, решив отложить наши дела на потом, отводит взгляд и, подобравшись, как хищник перед прыжком, направляется к пацану.

Я пытаюсь, насколько это возможно, привести в порядок мысли и понимаю – два обстоятельства во всем происходящем заслуживают особого внимания: сейчас роксолан убьет мальчика, а потом возьмется за меня. И вряд ли мне удастся сбежать!

Мой бросок оказался точным, но не смертельным. Дротик угодил сармату в бедро. Гнур остановился и закричал, точнее – зарычал, как дикий зверь. Мальчик тоже остановился, и по его испуганным глазам и приоткрытому рту я понимаю, что парень догадался о намерениях роксолана.

Чтобы уцелеть, я должен бежать прямо сейчас, немедленно. Тем более что воины, шедшие с мальчиком, уже приканчивают сармата. И я уже готов, полон решимости лететь не разбирая дороги, как степная антилопа, но окружающая меня обстановка снова меняется: застучали о твердую землю конские копыта и запели над головой стрелы.

Мне хватило одной, ударившей в кромку шлема над правой бровью. Я увидел искры красные и синие, а потом, наверное, лишился сознания.

* * *

Не встречая никаких естественных либо искусственных преград, ветер гонит по небу черные как ночь тучи и подметает потемневшую от влаги равнину, а косой дождь хлещет своими струями раскисшую землю. Вода течет через бесчисленные дыры в крыше, а ветер дует через бесчисленные щели в бортах. Возок скрипит, а если судить по тому, как меня трясет от холода, то температура воздуха около ноля. Я стараюсь не думать о теплом плаще и горячей еде, радуюсь, что, в общем, чувствую себя сносно и живой…

Триера вышла из торговой гавани, загрязненной щепками и фруктовыми очистками, отбросами пищи и рыбьими потрохами. Обогнув мыс, корабль, качаясь на волнах, замедлился, моряки убрали парус и сбросили в воду якоря.

– Капитан, каким путем мы пойдем?

Тинних – гераклейский флотоводец, прекрасно понимал, почему его лоцман задал этот вопрос. Идти вдоль берега значит наверняка не успеть и попасть в зимние шторма. Высокий и стройный, с прямым носом и волевым, гладко выбритым подбородком, он молчал, пока якоря не достигли дна, и корабль вздрогнул, будто остановленный на скаку твердой рукой благородный скакун.

Взгляд капитана поднялся к ясному небу, казалось, флотоводец мысленно взывал к богам, а когда лоцман уже перестал надеяться услышать ответ, Тинних суровым, полным решимости голосом сказал:

– Мы пойдем прямо через Понт от мыса Карамбис до Бараньего лба.

– Но, господин, кто согласится пойти с нами?!

Лоцман, конечно, был прав. Никто из эллинов в здравом уме не согласится переплыть Понт Эвксинский накануне зимы. Но…

– Наемники. Конечно, они пойдут с нами и останутся зимовать в Херсонесе, чтобы весной сразиться с ольвиополитами. И им совсем необязательно знать, что прежде мы зайдем в Феодосию!

Тинних знал, что северный хлеб – источник богатства и могущества Гераклеи Понтийской. С тех пор как колонисты наладили торговлю со скифами, из Херсонеса, Пантикапея, Феодосии, Киммерика, Нимфея и других полисов, что объединились в союз, золотая скифская пшеница наполняла закрома Гераклеи, позволяя соперничать за влияние в эллинском мире с Афинами. Нужно было во что бы то ни стало помочь Феодосии! Никто из капитанов в сезон штормов еще не ходил через Понт от Гераклеи до Бараньего лба. От которого до Херсонеса – совсем ничего, а до Феодосии – чуть-чуть.

Греки-колонисты сами не пахали и не сеяли. Главными производителями хлеба являлись оседлые скифы, а как на самом деле в те времена звались племена пахарей, история не сохранила. Они издревле жили в восточной Тавриде общинами и пахали плодородный степной чернозем, собирая с него сказочные урожаи.

Отец истории писал, что земля Тавриды, обработанная кое-как, давала урожай сам-тридцать, что означает – триста пудов[68] при посеве десяти!

Эллины-поселенцы вначале торговали с хлеборобами, а потом стали их хозяевами, поработили их займами, обременив долгами, превратили в бесправную хору. Обосновавшись на берегах морских бухт и заливов, эллины в обмен на хлеб предлагали прекрасные ткани, оловянную и медную посуду, амфоры с веселящим вином или оливковым маслом, железо и золото. В отличие от щедрых и честных торговцев, номады постоянно нападали на оседлых сородичей, топтали посевы, забирали запасы зерна и угоняли молодых женщин и мальчиков в рабство. Эллины и тут помогали, когда советами, а когда и ратной помощью, присылая на выручку отряды гоплитов.