Алмазный мой венец - Валентин Катаев

На балконе безвкусного особняка в стиле московского модернамиллионера Рябушинского против церкви, где венчался Пушкин, ненадолгопоказалась стройная, со скрещенными на груди руками фигура Валерия Брюсова,которого я сразу узнал по известному портрету не то Серова, не то Врубеля.Ромбовидная голова с ежиком волос. Скуластое лицо, надменная бородка, глазаегипетской кошки, как его описал Андрей Белый. Он еще царствовал в литературе,но уже не имел власти. Время символизма навсегда прошло, на нем был уже несюртук с шелковыми лацканами, а нечто советское, даже, кажется, общепринятаятолстовка. Впрочем, не ручаюсь.

Оставив будетлянина в вестибюле внизу на диване, средимножества авторов с рукописями в руках и строго наказав ему никуда не отлучатьсяи ждать, я помчался вверх по широченной, манерно изогнутой лестнице сдекадентскими, как бы оплывшими перилами, украшенными лепными барельефамисимволических цветов, полулилиями-полуподсолнечниками, и, несмотря на строгийокрик барышни-секретарши, ворвался в непотребно огромный кабинет, где за доглупости громаднейшим письменным столом сидел не Валерий Брюсов, а нектомаленький, ничтожный человечек, наставив на меня черные пики усов. Профессор!

Терять мне в ту незабвенную пору было нечего, и я, кашляя отскрытого смущения и отплевываясь, не стесняясь стал резать правду-матку:дескать, вы издаете халтуру всяких псевдопролетарских примазавшихсябездарностей, недобитых символистов, в то время как у вас под носом голодает игибнет величайший поэт современности, гениальный будетлянин, председательземного шара, истинный революционер-реформатор русского языка и так далее. Я нестеснялся в выражениях, иногда пускал в ход матросский черноморский фольклор,хотя в глубине души, как все нахалы, ужасно трусил, ожидая, что сейчасразразится нечто ужасное и меня с позором вышвырнут из кабинета.

Однако человечек с грозными пиками усов (тот самыйлитературный критик, фамилию которого Командор так ужасно и, кажется,несправедливо зарифмовал со словом «погань») оказался довольно симпатичным идаже ласковым. Он стал меня успокаивать, всплеснул ручками, захлопотал:

– Как! Разве он в Москве? Я не знал. Я думал, что он где-тов Астрахани или Харькове!

– Он здесь, – сказал я, – сидит внизу, в толпе вашиххалтурщиков.

– Так тащите же его поскорее сюда! Он принес свои стихи?

– Да. Целую наволочку.

– Прекрасно! Мы их непременно издадим в первую очередь.

Я бросился вниз, но будетлянина уже не было. Его и след простыл.Он исчез. Вероятно, в толпе писателей, как и всегда, нашлись его страстныепоклонники и увели его к себе, как недавно увел его к себе и я.

Я бросился на Мыльников переулок. Увы. Комната моя былапуста.

Больше я уже никогда не видел будетлянина.

Потом до Москвы дошла весть, что он умер где-то в глубинеРоссии, по которой с котомкой и посохом странствовал вместе со своим другом,неким художником. Потом уже стало известно, что оба они пешком брели по дорогамродной, милой их сердцу русской земли, по ее городам и весям, ночевали где богпослал, иногда под скупыми северными созвездиями, питались подаянием. Спервапростудился и заболел воспалением легких художник. Он очень боялся умереть безпокаяния. Будетлянин его утешал:

– Не бойся умереть среди родных просторов. Тебя отпоютветра.

Художник выздоровел, но умер сам будетлянин, председательземного шара. И его «отпели ветра».

…Кажется, он умер от дизентерии.

Впрочем, за достоверность не ручаюсь. Так гласила легенда.Да и вообще вся наша жизнь в то время была легендой.

Затем на некоторое время в комнату на Мыльниковом переулкевселилась банда странных, совсем юных поэтов-ничевоков, которые спали вповалкуна полу и прыгали в комнату в окно прямо с улицы, издавая марсианские вопли.Они напечатали сборник своих сумбурных стихотворений под названием «Собачийящик», поставив вместо даты:

«Москва. Хитров рынок. Советская водогрейня».

Один из них носил почему-то котелок.

Хитров рынок был тем самым прибежищем босяков, местомскопления самых низкопробных московских ночлежек, которые некогда послужилиматериалом для Художественного театра при постановке «На дне».

Я еще застал Хитров рынок, сохранившийся внеприкосновенности с дореволюционных времен.

Помню яркую лунную ночь. Голубое и черное среди опасныхзакоулков, дряхлых проходных дворов, полуразрушенных домов, этих ни с чем несравнимых трущоб, населенных болезненными людьми в серых лохмотьях, стариками,чахоточными, базарными проститутками, мелкими рахитичнымиворишками-домушниками, беспросветно пьяными, нанюхавшимися кокаина,зеленолицыми, иногда с проваленными носами сифилитиками. Они ютились вночлежках на нарах, покрытых вшивой, трухлявой соломой. Они как тени бродилисреди помоек освещенного луною двора и подбирали какие-то бумажки, принимая ихза кредитки.

Это было неописуемо ужасно.

А водогрейня, откуда ничевоки добывали себе бесплатныйкипяточек, отбрасывала черную коленкоровую тень своего навеса на половину зловещейплощади, залитой голубым лунным светом, куда не отваживалась заглядывать дажемилиция. Это была неуправляемая часть столицы.

Хитров рынок помещался сравнительно недалеко от моих Чистыхпрудов.

Незадолго до своего конца однажды грустным утром ко мнезашел королевич, трезвый, тихий, я бы даже сказал благостный – инок, послушник.Только скуфейки на нем не было.

– Ты знаешь, – негромко сказал он, – не такой уж я пропащий,как обо мне говорят. Послушай мои последние стихи. Это лучшее, что я написал.

Он подсел ко мне на тахту, как-то по-братски обнял меняодной рукой и, заглядывая в лицо, стал читать те свои самые последниепрелестные стихи, которые и до сих пор, несмотря на свою неслыханную простоту,или, вернее, именно вследствие этой простоты, кажутся мне прекрасными до слез.

Всем известны эти стихи, прозрачные и ясные, как маленькиеалмазики чистейшей воды.

Не могу удержаться, чтобы не переписать здесь по памяти:

«Клен ты мой опавший, клен заледенелый, что стоишьнагнувшись под метелью белой? Или что увидел? Или что услышал? Словно задеревню погулять ты вышел. И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу, утонул всугробе, приморозил ногу… Сам себе казался я таким же кленом, только неопавшим, а вовсю зеленым»…

Он читал со слезами на слегка уже полинявших глазах.

Ну и, конечно: